Не трогай кошку

Мой возлюбленный пришел ко мне в последнюю ночь апреля. Предчувствие и зов привели меня домой, к нему.

Звучит странно, но именно так все и было. И если я попытаюсь это объяснить, мой рассказ, несомненно, покажется еще более удивительным. Но все опишу по порядку.

Я работала в Фуншале, на острове Мадейра. Фуншал – главный город этого прелестного острова в Атлантике, и, несмотря на то что это порт, в который еще века с четырнадцатого заходил чуть ли не каждый пересекший океан корабль, городок и по сию пору остается маленьким и очаровательным. Улицы, извивающиеся по крутым склонам вулканической горы, что образует хребет

острова, зелены и полны цветов, а тротуары покрыты поблескивающей на солнце мозаикой. Я служила в одном из отелей на восточной окраине. В мои обязанности входило встречать гостей и знакомить их с городом. На первый взгляд работа может показаться нетрудной, но это не так. Во время наплыва туристов – а на Мадейре они бывают почти круглый год – приходится поистине тяжело. Привело меня к такому занятию объявление, взывающее как раз к моим немногочисленным достоинствам: «Требуется молодая женщина с приятной внешностью, согласная на длинный рабочий день». Я обладала обоими качествами: внешностью (это, пожалуй, единственное, чем наградила меня природа) и готовностью работать сколько угодно, лишь бы что-то заработать. Не знаю, кто оказался лучшей претенденткой, но выяснилось, что хозяева отеля – бывшие однокашники моего отца, и потому они наняли меня, что называется, по знакомству. А тут уж дело случая, повезет или нет. Ты получаешь, возможно, не самого лучшего работника, зато это человек твоего круга, который говорит на твоем языке. Ну а если он тебя подведет, ему же хуже.

Еще не прошло и года, но я думаю об отце так, будто он давно умер и стал частью прошлого. Да, теперь он часть прошлого, но в ту теплую апрельскую ночь на Мадейре, когда мой возлюбленный позвал меня, папа был жив, это точно.

Я не ночевала в отеле. У его владельцев, папиных знакомых, была еще и вилла – загородное поместье в нескольких километрах от Фуншала, где пинии с заросших горных склонов спускаются к самому морю. Вы можете добраться туда, свернув с шоссе Машико на маленькую дорожку, вьющуюся серой лентой по горам. Она выложена базальтовой плиткой, и летом ее окаймляют белые до голубизны африканские лилии.

Они горделиво торчат из зеленой травы, а их стебли колеблются в волнах прохлады от бегущего вдоль дороги ручья.

Большой красивый дом, типичный образчик португальского стиля, стоял на широкой террасе, которая буйно заросла самыми разнообразными цветами, экзотическими кустами и цветущими деревьями, красующимися на холодноватом фоне горных сосен. Хозяева жили здесь всю зиму, но в начале апреля, как правило, возвращались в Англию, в свой дом в Херефордшире, а Херефордшир отделяют от наших мест лишь Малвернские холмы. Теперь хозяева находились в Англии, и вилла оставалась запертой, с закрытыми ставнями, но я жила в так называемом садовом домике.

Это было скромное одноэтажное строение у входа в сад. Стены домика, как и стены большого дома, снаружи были выкрашены розовым, а внутри казалось пусто и голо – выскобленный пол, серые стены; в больших, восхитительно тихих, прохладных комнатах гуляло эхо. Комнаты весь день оставались затененными, и в них пахло нагретыми солнцем соснами и цветущими лимонами. Окно моей спальни выходило на заросшую камелиями аллею, уходящую вниз к живописным прудам, где всю ночь квакали и бултыхались лягушки.

К концу апреля камелии отцветают, и трудолюбивые португальские садовники почти сразу же убирают их, но уже в цвету багряник, и глицинии тоже. Облака цветения плывут сквозь все сезоны, и кажется, растения цветут здесь круглый год. И еще там цвели розы – не так, как у нас дома, где им нужна передышка на зиму. Местный климат вынуждает розы цвести постоянно, и они вырастают бледными, с вялыми лепестками на хилом, немощном стебле. Розы вились по стене садового домика, лунный свет превращал их в белые шары с растрепанными лепестками, они наполовину заслоняли окно моей спальни. Свежий бриз, время от времени пригонявший дождевые тучи, шевелил цветы и колыхал их лепестки снова и снова, однообразно и в то же время каждый раз по-новому сплетая лунные тени на стене и потолке.

Когда он пришел, я еще не спала. Он так давно не давал о себе знать, что я не сразу поняла, кто это. Тихо и трогательно прозвучало мое имя, затихая в пустой комнате под колыхание смутных теней:

– Бриони. Бриони. Бриони Эшли.

– Да?

Я

обнаружила, что говорю вслух, как будто требовались какие-то слова. Потом я опомнилась и сообразила, кто со мной говорит. Я повернулась на спину и посмотрела вверх, на высокий потолок, где, на мгновение замерев, повисли призрачные, нематериальные тени. Такие же нематериальные, как и мой возлюбленный, наполнивший ночную комнату своим присутствием, а мое сознание – своим голосом:

– Бриони. Наконец-то. Слушай... Ты слушаешь?

Конечно, это было не совсем реально. Как это получилось, трудно описать, если вообще возможно. Он приходил не в словах и не в видениях, а – не могу придумать более подходящего названия – во внезапных сгустках мысленных образов, которые как бы извне входили в сознание, врезались и замыкались там. Так наборщик расставляет по местам строчки, и вот перед тобой страница, которую можно прочесть. Через эти образы внезапно проступает вся страница – наверное, это что-то вроде чтения абзацами, хотя сама я так читать не пробовала. Говорят, это приходит с практикой. Что ж, у меня и у него для практики впереди была целая жизнь. Я знала его все свои двадцать два года, а он (и это почти все, что я знала о нем) был ненамного старше.

Наверное, в детстве мы тоже запинались и путались, как и все нормальные дети, когда они учатся читать, но я не помню времени, когда бы мы не умели читать мысли друг друга, общаться душа с душой. Это было для меня все равно что рассказывать о своих мечтах или (как бывает среди детей) завести воображаемого товарища, который был более реален, чем живущие рядом троюродные братья или даже школьные друзья. Но в отличие от большинства детей я никогда никому не говорила о нем. Не думаю, что из страха показаться смешной или из опасения, что мне не поверят. Я считала это общение само собой разумеющимся, но в голове у меня словно сидел какой-то цензор, не позволявший мне делиться своей тайной жизнью ни с кем, даже с родителями. И тот же цензор, наверное, работал в нем. Ни разу мой собеседник даже не намекнул мне, кто он такой, хотя по нашим общим воспоминаниям я поняла, что это, должно быть, кто-то из близких, и я могла держать пари, что это один из моих троюродных братьев Эшли, с которыми мы детьми каждый день играли в Эшли-корте и позже проводили почти каждый праздник. Бывает, какой-то дар передается по наследству; о нашем семейном даре существовали записи, начиная с упоминания Элизабет Эшли, которую публично сожгли у столба в 1623 году, появлялись сведения, разумеется тайные, о странных «видениях» и передаче мыслей на расстоянии между членами нашей семьи. По тому же признаку мой возлюбленный узнал меня, поскольку среди Эшли я была единственной девушкой.

В последний год он обращался ко мне просто «Бриони». И снова я использую имя лишь для удобства, чтобы можно было сказать, к кому он обращается. В ответ я звала его просто «Эшли», пытаясь заставить раскрыть себя. Он не называл своего имени, однако принял мое обращение так же, как раньше принимал обращение «мальчик» и иногда неосторожное «любимый», – с той же нежной насмешливостью, с какой парировал все мои последующие попытки заставить его выдать себя. Все, чего я смогла от него добиться, – это заверений, что в свое время мы откроемся друг другу, но до тех пор нужно ограничиться лишь общением в мыслях.

Понимаю, мне не удалось ничего объяснить. Впрочем, о том, что мне известно всю жизнь, мало кто вообще имеет какое-либо представление, я убедилась в этом. Когда я немножко подросла и поняла, что мой дар – это нечто уникальное и таинственное, то попыталась прочитать что-нибудь об этом. Но все найденное под заголовками «Телепатия» и «Передача мыслей на расстоянии», похоже, не имело ничего общего с той тонкой тайной связью между нами. В конце концов я бросила попытки проанализировать свой опыт и снова стала, как в детстве, принимать это, не стараясь понять. Хотя из книг я узнала, что такой дар может создать его обладателю неудобства, меня он никогда не беспокоил. Более того, я не могла себе представить жизни без этого дара. Я даже не знаю, когда мой друг стал моим возлюбленным, когда произошли эти изменения в мысленных образах – такие же очевидные, как изменения в теле. И пусть это покажется абсурдным – желать любви и любить того, кого не знаешь во плоти. Но я думаю, само тело диктует желания сознанию. И наше сознание переводило наши желания в живые и захватывающие образы, которыми мы обменивались и принимали без вопросов, а поскольку не требовалось ответов вслух, то и без стеснения.