Неандертальский параллакс. Трилогия
Шрифт:
— Я тебя ненавижу, — прошипела Мэри.
— Я знаю. — Он двинул плечом. — Я… я не могу тебя за это винить. Но если ты расскажешь обо мне Кригеру или кому угодно, для Понтера Боддета это будет конец. Он попадёт за решётку за то, что сделал со мной.
— Будь ты проклят, — сказала Мэри.
Корнелиус кивнул.
— Наверняка буду.
— Понтер! — сказала Мэри, ворвавшись в лабораторию в «Синерджи», которую отвели для работы
— Привет, Мэре, — сказал Понтер. — Что случилось?
— Прямо сейчас! — рявкнула Мэри. — Немедленно!
Понтер повернулся к двум другим неандертальцам, но Кристина продолжила переводить:
— Простите, я должен ненадолго отлучиться…
Лонвес кивнул и намекнул Адекору, что это, должно быть, Последние Пять. Мэри вышла из комнаты, и Понтер последовал за ней.
— На улицу! — приказала Мэри и, не оборачиваясь, направилась по укрытому коврами главному коридору особняка к дверям, забрав по пути с вешалки своё пальто.
Понтер поспешил за ней без пальто. Мэри пересекла побуревшую лужайку, перешла через улицу и остановилась только на идущем вдоль опустевшей пристани для яхт променаде. Тут она резко развернулась к Понтеру.
— Здесь Корнелиус Раскин.
— Нет, — сказал Понтер. — Я бы его унюхал, если бы…
— Должно быть, у него запах изменился от того, что ты ему яйца отчекрыжил, — прорычала Мэри.
— Ах, — сказал Понтер. И потом: — Ой.
— И всё? — спросила Мэри. — Это всё, что ты можешь сказать?
— Я… э-э… в общем…
— Какого чёрта ты мне не сказал?
— Ты бы не одобрила, — ответил Понтер, глядя в асфальт, полузасыпанный опавшей листвой.
— И это, блин, истинная правда! Понтер, ну как ты мог совершить такое? Господи Иисусе!..
— Иисус, — тихо повторил Понтер. — Он учил, что прощение — это величайшая добродетель. Но…
— Что? — крикнула Мэри.
— Но я — не Иисус, — сказал он, и в его голосе послышалась печаль. — Я не умею прощать.
— Ты пообещал мне, что не причинишь ему вреда, — сказала Мэри. Над их головами пролетела чайка.
— Я пообещал, что не убью его, — уточнил Понтер. — И я не убил. Но… — Он пожал своими массивными плечами. — Первоначально я собирался просто предупредить его, что я опознал в нём насильника, чтобы он никогда больше не совершал преступлений. Но когда я его увидел, учуял его зловоние, зловоние, которое он оставил на одежде последней жертвы, я не смог сдержаться…
— Боже мой, Понтер. Ты ведь знаешь, что это значит: он теперь на коне. В любой момент, когда ему вздумается, он может донести на тебя. Подозреваю, что вопрос о том, виновен ли он в изнасилованиях, суд даже не станет обсуждать.
— Но он виновен! И я не смог смириться с мыслью, что ему ничего не будет за его преступление. — А потом, видимо, чтобы упрочить свою защиту, он повторил последнее слово во множественном числе: — Преступления, — напоминая Мэри, что она не была единственной жертвой Корнелиуса Раскина, и что второе изнасилование произошло потому, что Мэри не сообщила о первом.
— Его родственники, — сказала Мэри в ту же секунду, как мысли пришла ей в голову. — Его братья, сёстры. Родители. Господи, скажи мне, что ты ничего им не сделал!
Понтер склонил голову, и Мэри подумала, что он собирается признаться в других нападениях. Но не это было причиной его стыда.
— Нет, — сказал он. — Нет, я не тронул другие копии генов, которые сделали его тем, кто он есть. Я хотел наказать его — заставить его страдать так же, как страдала ты.
— Но теперь он может заставить страдать тебя, — сказала Мэри.
— Не волнуйся, — ответил Понтер. — Он никогда не расскажет, что я сделал.
— Почему ты так уверен?
— Обвинение против меня будет означать, что его собственные преступления выйдут на свет. Пусть не на моём суде, но на отдельном процессе, ведь так? Наверняка ведь здешние принудители от него не отстанут.
— Возможно, — сказала Мэри, всё ещё кипя внутри. — Но судья может решить, что ты его уже достаточно наказал. В конце концов, канадские законы считают кастрацию слишком тяжёлом наказанием даже за изнасилование. Так что если он уже понёс это наказание, то судья может постановить, что накладывать на него другое, менее тяжёлое наказание в виде лишения свободы не имеет смысла. И в этом случае он ничего не потеряет, а ты отправишься в тюрьму за то, что сделал с ним.
— Даже в этом случае о том, что он насильник, станет широко известно. Это не может не повлечь нежелательные для него социальные последствия.
— Мы должны были сперва всё это обсудить!
— Как я уже сказал, у меня не было намерения совершать эту… это…
— Месть, — сказала Мэри безразличным тоном, словно зачитывая слово из словаря. Она медленно покачала головой. — Ты не должен был этого делать.
— Я знаю.
— Но сделав это, ничего мне не сказать! Чёрт возьми, Понтер, у нас не должно быть друг от друга секретов! Какого чёрта ты ничего мне не сказал?
Понтер посмотрел на пустынную пристань, на холодную серую воду.
— Я уверен, что в этом мире мне ничто не угрожает, — сказал он, — потому что, как я сказал, Раскин никогда не расскажет о том, что я с ним сделал. Но в моём мире…
— Что в твоём мире?
— Не понимаешь? Если о том, что я сделал, станет известно в моём мире, меня посчитают чрезмерно агрессивным.
— Ты веришь, что Раскин сохранит тайну, но не веришь, что сохраню я?
— Не в этом дело. Вообще не в этом. Ведь всё записывается. В архиве алиби будет запись о том, как я тебе рассказываю, и в твоём архиве будет запись о том же самом. Даже если ни один из нас не проронит ни слова, всегда есть вероятность, что суд потребует раскрытия твоего или моего архива, и тогда…