Небесное испытание
Шрифт:
– Да ты со страху, гляди, штаны не обмочи, – засмеялся Даушкиваси. – Эх, запороли нам такую добычу. Как придем к твоему вождю? Что скажем?
– Скажем, что изюбра убили, – с готовностью согласился Этугей. – Но, скажем, в этот момент напал на нас злой колдун, вот вы и вызвали себе на подмогу духов из Ургаха. А когда колдуна прогнали, пришлось им, духам то есть, за долгую дорогу ясык давать, дань то есть, по-вашему. Вот изюбра и забрали – в момент растерзали и с воем унеслись по небу обратно в Ургах. У-у-у-у, ночи теперь не спать буду, какие страшные духи! – все больше воодушевлялся Этугей.
– Э-э, безродная твоя душа, да тебе сказочником-улугом быть, – изумился Унарипишти. – Но хорошо врешь, красиво, вдохновенно врешь, так,
– Что я, безголовый совсем? – обиделся Этугей, поняв, что гроза миновала, и заулыбался. – Зачем мне самому на себя беду накликать? Как известно, зашел в юрту – глупо рубить опорные колья, зашел разговор – глупо наживать себе врагов… Э-э-, да что мы стоим, мерзнем тут! – Этугей хитро подмигнул. – Там, выше по ручью, знаю я, зимовье стоит – наш хулан, продли его годы Великое небо, здесь зимой на охоте останавливается. Там и запас еды есть, и дрова для розжига, – обогреемся, подкрепимся… А, высокородные?
– Дело говоришь, – степенно согласился Даушкиваси. – Веди, что ли…
– И впрямь дело, – согласился Унарипишти. – Да только смотри, плешивая твоя башка, ежели нам твоя землянка не понравится, на плечах нас обоих обратно понесешь!
– Понравится, понравится! – довольно резво переступая плетенными из лыка снегоступами, успокаивал Этугей. – Вы только, высокородные хуланы, выше поднимайте ноги, чтобы в снегоступы снегу не нагребать. И ступайте прямо в мой след – так меньше шанс провалиться, да и быстрей дело пойдет.
Под нескончаемое бормотание проводника оба чужеземца, то и дело оступаясь и оглашая воздух ругательствами на незнакомом языке, потихоньку удалились. Зимний лес поглотил их звуки, сменив торжественной тишиной. А немного ниже, за поворотом ручья, на излучину течением неторопливо вынесло тушу изюбра. Зацепившись за крупный валун, она застряла на мелководье. Через какое-то время недалеко от оставленной волокуши с шумом осыпался снег и лед, обнажив из-под намерзшей снежной корки песчаный обрывчик, куда, даже не замочив ног, и спрыгнул старый охотник, предварительно столкнув тушу в полынью. Сейчас он быстро вскарабкался на берег, свернул волокушу и потрусил вниз по течению. Там он подобрал свою добычу, погрузил на волокушу и, надсадно кряхтя под тяжестью ноши, поволок ее по кромке долины, где лес был реже. Над ним, наверху, в обе стороны расходилась узкая лощина, являя поросшие кедрачом и искривленными березами склоны. Где-то к полудню старик со своей ношей вывернул по руслу ручья на берег большой реки, куда вел ровный, занесенный снегом спуск по боку пологой сопки. Усевшись на волокушу и подцепив один ее конец на себя, чтобы не запорошило глаза, старик залихватски гикнул. И, как на салазках, съехал вместе со своим грузом с горы, подняв ворох сверкающей снежной пыли.
Река тоже еще не до конца замерзла, лед пока был некрепкий, коварный. Дальше старик побрел по кромке льда, аккуратно переступая снегоступами. Отсюда в розоватой морозной дымке открывался изумительный вид на лежащую внизу долину, по которой, вырываясь на плоский простор степи после горной теснины, широко, с островами, перекатами и старицами разливалась река Шикодан, как ее звали на языке охоритов. Там, внизу, еле различимые отсюда, виднелись стойбища и вокруг них – черная россыпь стад, пригнанных сюда, к предгорьям, на зимовье.
Охоритов было двенадцать родов – восемь степных и четыре оседлых. Кухулен был отэгэ горных охоритов, их избранным главой. Горные охориты в глазах степняков слыли колдунами, поддерживая, впрочем, свою славу разными уловками. На время зимних кочевий роды встречались, обменивались товарами и играли свадьбы, которые у других племен обычно приходились на весну или осень. Но горные охориты роднились только со степными, других племен не признавали, как, впрочем, и чьей-то власти над собой. Степные вожди могли гордо именовать себя
Кухулен-отэгэ из рода Синей Щуки был избран родами много зим назад, когда его младший сын истоптал всего семь трав. Сейчас сыновья этого сына уже сосчитали по тридцать весен и осеней, и народились внуки, а старый охотник продолжал считаться лучшим среди горных охоритов, что само по себе было удивительно, учитывая, насколько они были хороши в этом искусстве, составлявшем основу их жизни. Он до сих пор ходил в одиночку на медведя и приносил домой шкуры росомахи – самого хитрого, злобного и опасного таежного зверя. Дом Кухулена, правда, ничем не напоминал жилище вождя – стоит себе на отшибе, на высоком взгорке у реки, бревенчатая юрта. Юрта как юрта, охориты – и горные, и степные – себе на зиму здесь везде такие строят. Иные постоянно живут, иные только зимуют, а летом в опустевших домах шалит ребятня и находит укрытие мелкая степная живность, включая ядовитых щитомордников, которых потом еще поди выгони из облюбованного гнезда. Взрослые сыновья уже давно живут своим домом, дочери повыходили замуж, и живет Кухулен сейчас только с женой – седой Олэнэ, и мальчишкой из Щук, который осиротел после последнего мора да по обычаю ушел жить к старшему в роду.
Олэнэ, услышав, как хлопнул дверной войлочный полог, даже не повернула головы – рука, помешивающая стоящее на костре варево, и не дрогнула.
– Добыл? – спросила она, поворачивая голову. У нее были замечательные глаза – большие, темные и искристые, как глаза косули или оленихи. Когда-то Олэнэ была первой красавицей у степных охоритов, и Кухулену пришлось добывать невесту не сватовством, а увозом, а потом год батрачить у ее разъяренных родителей.
– Принес, – кряхтя скорее для виду, Кухулен принялся разматывать кожаные ленты, которыми горные охориты обматывали голенища сапог, чтобы не начерпать в них высокого снега. – Наткнулся на гостей нашего хулана, ургашей, о которых столько толков. Дурак человек – сам себе беду во двор впустил.
– Ты их видел? – Олэнэ живо повернулась к нему. – Какие они?
– Молодые. Глупые, – пожал плечами старик.
Олэнэ нетерпеливо дернула плечом, укутанным в шаль из подшерстка диких горных коз, – именно ту, что местные умелицы умеют связать так, что ее можно пропустить сквозь женское кольцо.
– Нет, какие внешне-то? Сильно на нас непохожи?
– Выше. Намного, с полторы пяди будет, – ответил Кухулен. – Волосы как шерсть на брюхе у марала. Глаза как у змеи. Кожа белая. А так – дурни дурнями. По лесу шли – всю дичь на предел слуха распугали. Чванятся. Еще к хулану буянить придут.
– Ну, ветер в спину, – усмехнулась Олэнэ. – Хулан-то степной, поди еще помнит, как ты его по-дедовски хворостиной учил.
– Да уж, было дело. – Кухулен тоже заулыбался. – У старшей нашей дочери все пятеро сыновей были большие озорники…
Хэчу, хулан степных охоритов, был человек скорее нерешительный. Нерешительность ему по большей части удавалось скрывать за вескими фразами, пронзительным взглядом и общим выражением степенного раздумья на бородатом, породистом лице с резко вырезанными ноздрями и крупным ртом. Но сам себе он в этом имел мужество признаваться. Как и в том, что это являлось основным источником его бед. Ведь как под вечно синим небом: нет абсолютно плохого, нет абсолютно хорошего, и ничего неизменного тоже нет, – воды текут, ветры выедают самый твердый камень. Так и с человеком – от любого его поступка, как круги на воде, расходятся волны событий. А что в них станет хорошим, а что худым, – разве человек знает? Думает одно, а небо распорядится куда как иначе. Так и с ним – мысли у него, Хэчу, разумные да добрые, а поступки частенько к противоположному приводят.