Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)
Шрифт:
– Это правда. Их слишком много. И они хорошие воины. – Птолемей молчал, покуда глаза его не встретили взгляд Александра. – Сегодня? Сейчас?
– Да. Надо поднять войска и сделать это быстро. Прикажи передавать приказы из уст в уста. Никаких труб. Пока люди просыпаются, я все подготовлю. Вокруг того холма чистая, ровная земля. У нас достаточно сил, чтобы взять их бивак в кольцо.
Птолемей вышел, Александр же позвал телохранителей, чтобы те помогли ему вооружиться. По мере того как воины просыпались и брались за оружие, в лагере нарастало деловитое оживление. В шатер вошли военачальники, готовые услышать приказы. Казалось, это вообще не заняло времени. Армия Александра была обучена все делать быстро, стоило лишь подать знак. Уже очень скоро длинные шеренги воинов растворились в темноте, спотыкаясь и позвякивая оружием.
После подобной спешки полная тишина, охватившая лагерь, показалась мне вечной. Затем раздались крики. Казалось, они тоже длились без конца: вопли прорезали долину, подобно звукам последней битвы, которой, как говорят, закончится мир. Но то будет битва между светом и тьмою. Здесь же все было погружено в ночную темень.
Мне казалось, что я расслышал в грохоте боя и пронзительные крики женщин. Я был прав. С индами были их жены; они подбирали оружие павших и погибали, сражаясь во мраке.
В конце концов крики стали раздаваться все реже, после чего смолкли. Потом изредка то здесь, то там слышались одни лишь предсмертные стоны раненых. А после вновь наступила тишина.
За два часа до позднего зимнего рассвета лагерь вновь ожил, наполненный вернувшимися людьми. Александр вошел в шатер.
Телохранители распустили ремни его липких от крови доспехов и вынесли их наружу – вычистить. Царь казался изможденным, лицо его посерело; морщины, едва заметные прежде, отчетливо проступили на лбу. Я снял с Александра тунику, также пропитанную кровью, – сухими оставались лишь места, укрытые прежде панцирем. Казалось, он почти не замечает моего присутствия, так что я ощущал себя невидимым… Потом его глаза встретились с моими – и признали их.
– Это было необходимо, – сказал он.
Рабам я велел держать ванну в готовности. Это тоже оказалось необходимо: даже на лице его виднелись кровавые брызги, руки до локтей и ноги до колен сплошь были красными. Когда Александр лег на кровать, я спросил, не голоден ли он. «Нет, вот только немного вина», – отвечал он мне. Я принес вино, ночной светильник и уже повернулся уйти, когда царь позвал: «Багоас», вглядываясь в мое лицо. И тогда я нагнулся и поцеловал его. Александр принял поцелуй как дар и поблагодарил меня взглядом.
Я лежал в своем шатре, ежась от предрассветного холода, когда костры снаружи уже почти угасли, – мне не давали уснуть мысли, преследовавшие меня всю ночь: толмач был согдианцем, а ни один согдианец по доброй воле не признает, будто на этой земле есть что-то такое, что ему не под силу. С другой стороны, если инды поняли так, будто могут спокойно удалиться, они ушли бы днем. Знали ли эти люди, что нарушили слово? Знали ли, что связали себя обещанием? Александр был там и видел их лица. Должно быть, по ним можно было судить, что темнокожие воины понимали, какую клятву дают.
Я думал о лежащих на холме мертвецах, уже раздираемых голодными волками да шакалами. Я знал, что иные руки скрепили печатью решение об их смерти еще прежде Александра, – рука Филота, руки казненных телохранителей, руки всех тех вождей и сатрапов, что пожимали правую десницу Александру, клялись ему в верности и были почетными гостями на его пирах, чтобы позже перебить доверенных им воинов и напасть на основанные Александром города.
Еще слыша о нем только лишь из уст его врагов, я уже знал, что Александр начал все эти войны, ища для себя не выгоды, но чести. Обрел ли он ее? Сам Дарий, доживи он до того, чтобы принять милость от Александра, остался бы он верен повелителю македонцев всего лишь для того, чтобы сохранить честь данного слова? Или страх удерживал бы его куда надежнее? Я вспоминал рассказ о раненых, перебитых у Исса. Воистину мой господин не получал того, чем наделял. Своими собственными глазами я видел, как на его веру ложились раны – одна за другой. Сегодня я узрел шрамы.
«И все же, – думал я, – сама скорбь моя проистекает от него одного. Кто еще в этом мире обучал меня милосердию? Служа Дарию, я сказал бы о ночи, подобной нынешней, только одно: такое неизбежно».
Да! Если этой ночью Александр захотел бы всего меня – целиком, а не просто поцелуй прощения, – я не стал бы удерживать при себе даже свое сердце. Нет, не в ту минуту, когда души мертвецов кружатся в горнем воздухе вокруг нашего лагеря. Лучше довериться и потом сожалеть, чем не верить вовсе. Люди могут стать чем-то большим, чем они есть, если только захотят постараться. Александр на собственном примере показал, чего может добиться один человек. Многие ли последовали примеру? Мне не под силу счесть и тех, кого видел я сам, но сколькие придут нам на смену? Те полководцы, что презирают человечество за ничтожность составляющих его людишек и заставляют их уверовать в собственную ничтожность, – они убивают больше, чем Александр во всех своих войнах, прошлых и будущих.
Так пусть же он никогда не перестанет верить в людей, даже если напрасно истраченная вера будет тяготить его. Александр устает больше, чем способен ощутить, его дыхание спешит в скупом воздухе гор, его сон нарушен. Да, души мертвецов, я с легким сердцем пойду к нему, если он позовет.
Но Александр так и не позвал меня. Он лежал в своем шатре наедине с собственными тяжкими думами, и, когда поутру я пришел служить ему, глаза его были открыты.
Глава 21
Мы спустились к рекам, одержав еще немало побед, величайшая из которых – захват горы Аорн, по преданию устоявшей пред самим Гераклом. Александр добавил и ее к цепи покорившихся ему крепостей, защищавших отныне нашу дорогу домой.
И еще был напоенный весенней свежестью края холмов город Ниса, владыка коего вышел навстречу Александру и просил милости для града, поскольку, как разъяснил нам толмач, сам Дионис основал его. В доказательство тому здешние жители показывали растущую здесь священную иву – одну во всей местности. Толмач был греческим поселенцем, знавшим верные названия всему. Да и сам я, прогуливаясь по городской улице, приметил раку с изображением прекрасного юноши, играющего на флейте. Я указал на него и спросил у проходившего мимо инда: «Дионис?» Тот отвечал мне: «Кришна», но мы, конечно, говорили об одном и том же боге.
Александр поладил с городским владыкой, и они быстро пришли к согласию. Затем, будучи всю жизнь страстным охотником до чудес, Александр захотел увидеть священный холм бога, сразу за городскими пределами. Не желая вытоптать его, с собою он взял лишь Соратников, телохранителей и меня. Воистину то было царство блаженства, сотворенное без вмешательства человека: зеленые луга и прохлада тени, кедры и лавровые рощицы, кусты с темными листьями и гроздьями ярких цветов, подобных лилиям, и божественная ива, выросшая на голых камнях. Мы сразу ощутили святость этого места, ибо там всех нас охватила чистая радость. Кто-то сплел для Александра венок из ивы, и вскоре все мы были увешаны гирляндами и пели или же славили Диониса его особым священным кличем. Где-то поблизости заиграла флейта, и я пошел на ее звук, но так и не сыскал музыканта. Проходя мимо ручья, весело плескавшегося на заросших папоротником камнях, я встретил Исмения, которого видал лишь мельком с тех пор, как он оставил службу в царской страже и присоединился к Соратникам. Возмужав, он стал еще прекраснее. С улыбкою на устах он приблизился ко мне, обнял и расцеловал меня; а затем он пошел, распевая, своим путем, я же – своим.