Небо истребителя
Шрифт:
Акуленко рассмеялся:
— У тебя получается, как в байке про огурцы. Они лежат в огороде кучей. Малыш спрашивает: «Бабушка, можно мне взять огурчик?» — «Бери любой». — «А какой любой?» — «Который на тебя глядит». — «Они все на меня глядят!»
Я рассмеялся и продолжая:
— Мой маршрут проходит через Городец и Горький. Прошу увеличить протяженность на десять километров и сделать не три излома, а четыре, чтобы пролететь над своей родной деревушкой Прокофьево. Можно?
— Это в моей власти. — Акуленко предупредил: — Только особенно
— Нет! Этого не случится, — заверил я. — Длина маршрута небольшая. Виражить не буду. Сделаю по одной фигуре высшего пилотажа и — курс на Горький.
Мы уже заканчивали завтрак, когда к нам подсели начальник штаба Центра и командиры эскадрилий. Акуленко спросил начальника штаба майора Нетребина:
— Списки участников парада составили?
— Да. Вечером закончил.
Солдатский вестник уже разнес, что Центр готовит летчиков для участия в Первомайском параде на реактивных самолетах. Официально я слышал об этом впервые, поэтому насторожился, прислушиваясь к разговору.
— Сегодня до начала полетов этот список надо довести до всех летчиков, — приказал Акуленко начальнику штаба и повернулся ко мне: — Ты назначен командиром полка. Москва утвердила,
Летный день выдался на редкость славным. Мартовское солнце, тишина и легкий утренний морозец способствовали деловому настрою. Все шло по плану. После меня полетел сдавать зачет по технике пилотирования Костя Домов. Выполнив в зоне то, что полагалось, он должен был войти в круг и сесть, но начал вдруг набирать высоту.
— Что это задумал твой приятель? — спросил меня Акуленко.
— Понятия не имею.
— Как он, мужик-то?
— Человек и летчик Домаха хороший, не терпит никаких недоразумений. Во всем любит ясность. В полетах одержим.
— Вот мерзавчик, — Акуленко опять выругался. — Гляди, гляди на своего Домаху! На очень хорошего человека!
Все смолкли, глядя на недозволенный пилотаж. Летчик, сделав переворот, пошел на петлю. Выполнив ее, в прежнем же темпе сделал иммельман, потом крутанул бочку, за ней переворот, с переворота пошел на горку. В верхней ее точке «як» развернулся через левое крыло и в прежней линии горки пошел вниз.
— Толково сделал ранверсман, — сквозь зубы процедил Акуленко и, взглянув на меня, спросил: — А теперь еще какого конька выкинет?
Домов, выполнив ранверсман, быстро вошел в круг, совершил посадку и спокойно вылез из машины. Перед ним сразу же вырос начальник Центра. Я, стоя рядом с Акуленко, думал, что сейчас на Домаху обрушится все «мастерство» его ругани. Тот же, плотно сжав большие губы, молчал, но внимательно следил за провинившимся летчиком. Домов, как и полагается, вытянулся и начал твердым голосом докладывать:
— Товарищ подполковник!..
— Стоп! Все ясно, — властно перебил его Акуленко. — Вон ты какой — малый, да удалый, — и, как бы отгораживаясь от летчика,
— Есть! — отчеканил Домов и подошел ко мне. — Товарищ майор зачетный полет выполнил. Разрешите получить замечания?
Особенности характера Акуленко я уже знал. Раз он с подчиненным перешел на «ты», значит, наказания не будет. Если же обращается на «вы», дела собеседника плохи. Но как мне говорить с Домахой? Чтобы собраться с мыслями, я спросил:
— Значит, выполнил?
— Точнее, перевыполнил.
— Это хорошо или плохо?
— Моя совесть не позволяет считать, что освоил реактивный истребитель, если не до конца познал его, — убежденно заявил Домов. — Теперь испытал. Себя проверил.
«Вот он, Домаха, весь тут, — подумал я про своего друга, — остался таким же — по-юношески откровенным, смелым и беззащитным». На память пришли бои на Халкин-Голе в 1939 году. Там он был представлен к званию Героя Советского Союза. Но документы из Монголии в Москву так и не были отосланы. Домов тогда во всеуслышание заявил, что «Чайка» хуже И-16, хотя выпущена на пять лет позже. Такого «очернительства» самой передовой техники ему не простили.
Воспоминания отвлекли меня от действительности. И я вместо того, чтобы поругать Домова, как этого хотел Акуленко, молча обнял друга. Что подумал тогда начальник Центра, неизвестно, но он несколько секунд стоял молча и глядел на нас. Потом подошел и, похлопывая обоих по спинам, тихо сказал:
— Вы не забыли, что находитесь на аэродроме? — и, глядя на Домова, продолжал: — А ты тоже, рыцарь-испытатель. Что мне с тобой делать? Наказать?
В ответ Домов без тени упрека, а скорее с восхищением
— Вы, товарищ подполковник, тоже проверяли Як-пятнадцатый на высший пилотаж.
— А ты откуда знаешь? — не без интереса спросил Акуленко.
— Все говорят. И все восхищаются вами.
То ли эти слова польстили Акуленко, то ли откровенность Домова подкупила его, он вдруг примирительно заключил?
— Понятно твое мировоззрение, товарищ старший лейтенант. Можешь быть свободным. А за твою недисциплинированность я накажу Ворожейкина. И марш отсюда!
После того как Домов ушел, Акуленко опытным взглядом окинул ясное небо, летное поле и, убедившись, что работа ждет нормально, доверительно сказал:
— Твой друг очень прям и упрям. На конференции при начальстве ляпнул, что Як-пятиадцатый и МиГ-девятый не боевые машины, а бутафория.
— Но он же прав. На них нет оружия, пилотаж ограничен, а воздушная акробатика истребителю необходима.
— Я смотрю, вы одного поля ягодки, — заключил Акуленко. — И ты навострился проделать, что вытворял Домаха. Только с моего разрешения. А ведь прекрасно знал, что и не имею права благословить тебя на это. И теперь не разрешаю лететь через твое Прокофьево, лети по старому маршруту. Это тебе наказание за недисциплинированность твоего друга.