Небо, полное звезд
Шрифт:
– Или волка, – спокойно говорит она. – Или медведя.
– Может, тогда не стоит отходить далеко? – таращусь на нее я.
– Мы по берегу, – смеется Оливия, переступая с валуна на валун.
Она явно тут в своей стихии, а вот мне с непривычки хочется оглядываться и ступать осторожнее. Не доверяю я скользким резиновым сапогам.
– В окружении леса мне всегда уютно, – объясняет Оливия. – Не бойся, Анна, прыгай сюда!
Она подзывает меня, и я, стараясь сохранять равновесие, перебираюсь с одного камня на другой.
– Почему? –
– Когда мама была жива, мы часто ездили сюда всей семьей. – Ее голос звучит глухо и надтреснуто.
Очевидно, эти воспоминания ее ранят.
Я поднимаю взгляд, но вижу, что девушка улыбается. Ее глаза светятся теплом.
– Сколько тебе было, когда она умерла?
– Восемь. – Ее губы дрожат. – Рак. Мама боролась три года. Она настоящий боец.
– Мне жаль, – тихо говорю я. – Прости.
Мой отец умер от сердечного приступа, когда мне было шесть. Может, я была слишком мала, чтобы воспринять ситуацию так, как Оливия. По крайней мере, улыбка не держится на мне, точно приклеенная.
– Я часто прошу папу привезти меня сюда или на любое другое озеро, чтобы вспомнить, как мы отдыхали на природе все вместе. Тут и в лесу я слышу маму. – Оливия останавливается и смотрит на меня так, будто сейчас, в этот самый момент, открывает мне нечто сокровенное. – В шуме ветвей, скрипе стволов деревьев, в плеске воды, в криках птиц – мне кажется, я слышу ее голос везде. Я прихожу сюда, чтобы поговорить с ней. Спрашиваю и слушаю, что она ответит.
Надеюсь, она шутит.
Мои брови невольно поднимаются, но я делаю над собой усилие и понимающе киваю.
– Может, не пойдем дальше? – опасливо озираюсь я на лес.
Не хотелось бы встретиться с медведем, если честно.
– Хорошо, – соглашается Оливия.
Мы шлепаем по камням обратно.
– Ты верующая? – спрашиваю я, заметив серебряный крестик, показавшийся из-под ее воротника во время очередного прыжка с камня.
Девушка опускает взгляд и сжимает его в ладони.
– А ты – нет?
Я жму плечами.
– Не знаю.
– А во что тогда ты веришь?
Этот вопрос застает меня врасплох.
– Ну… Наверное, есть какие-то высшие силы. – Мама крестила нас, когда мы были еще детьми. Сейчас я понятия не имею, где мой крестик и есть ли он вообще. Для нас, как и для других семей, крещение осталось лишь обязательным ритуалом из прошлого. – Я верю в высшую энергию, которая уравновешивает добро и зло. Как-то так.
– Значит, ты веришь в Бога.
– Разве?
– Да.
– А ты? Ты веришь в загробную жизнь? – У меня не получается удержаться от усмешки.
– Я не боюсь умереть, – улыбается Оливия и прячет крестик обратно, за воротник.
– И для чего тебе крест?
– Я верю, что он меня защитит.
От медведя навряд ли.
– От всего? – скептически оглядываю ее я.
– От
В тот момент я все еще продолжаю считать этот разговор ничего не значащим. Мне смешно. Оливия, конечно, неплохой человек, но она очень наивна. И ей еще взрослеть и взрослеть.
15
В первый же учебный день Сампо обнажает передо мной свою неидеальность.
Обычно, оказываясь в новом коллективе, я стараюсь выглядеть достаточно милой, чтобы показать, что настроена на общение, но при этом достаточно сильной, чтобы подать сигнал тем, кто постарается продавить меня, если обнаружит хотя бы намек на слабость.
В любой школе царят законы джунглей – выживает сильнейший. Даже если с виду все ученики равны, в какой-то момент все равно происходит что-то, что закладывает предпосылки к разлому – разделению на классы, группки, сословия или шайки. Если в классе все тихо, значит, вам это только кажется. Всегда есть те, кто сильнее и наглее, и те, кто будет им противостоять или тихо подчиняться.
В одной из школ, в которых мне довелось учиться, не было стычек между учащимися, но только потому, что все они, сплотившись, выступали против учителей. Не было, например, ничего зазорного в том, чтобы оскорбить преподавателя, пнуть ногой по его столу и выйти из кабинета, громко хлопнув дверью. И ты всегда знал, что одноклассники тебя поддержат, что учитель никому не пожалуется, а директор сделает вид, что даже не слышал об инциденте.
В другой школе ученики делились на группы в зависимости от благосостояния их родителей, и выгоднее всего было держаться среди середнячков.
А в третьей двоечники из трущоб держали в страхе ботаников из обеспеченных семей. Зашуганные мажоры – кто бы мог себе такое представить? Но я видела это собственными глазами.
К шестнадцати годам я сменила четыре школы. Гимназия в Сампо стала пятой, и я примерно понимала, чего стоит ожидать.
Всего. Чего. Угодно.
– У нас отличные ребята, – успокаивает меня Оливия, когда мы идем по длинному школьному коридору мимо раздевалок.
Верится слабо.
Я оглядываю встречающихся на пути учеников и вытираю липкие ладони о ткань синего сарафана. Почему мне всякий раз приходится это переживать? Давно пора привыкнуть, но нет – никак не выходит.
Я вспоминаю о Софье, которая все утро ворчала, примеряя сарафан и называя его дешевой стремной тряпкой. Что ж, ей вписаться в окружающую среду будет еще труднее – что, если честно, не может меня не радовать.
– Нам сюда, – тянет меня в кабинет Оливия.
На ней такой же сарафан, как и на мне, только под ним толстая белая водолазка с высоким воротом. В такой при желании можно спрятать лицо. А я уже жалею, что надела под сарафан футболку: мне не холодно, но спрятаться подальше от посторонних глаз не помешало бы.