Неболочь

Пахомов Сергей Станиславович

Бетель

Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел,Как рубаха на голое тело (я с дровами возился, вспотел).То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холмаВетер вздул новоявленный иней – постромки пристяжного ярма:Это дом наш впряжён в межсезонье, вправлен окнами наперечёт,Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт.Обрывая с доски объявления о продаже участков, домов,Телефоны доверья, растленья, ветер воет, как чёртов альков:«Я могу одиночно и цугом, куннилингус люблю и анал,Проживаю совместно с «подругой», у которой есть Тур Хейердал»…Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав: «она» и «оно».О любви (устремление к тайне равносильно сползанью в г…):«Отпусти, – говорю, – раз ошибся… Не хозяйское дело жалетьДвести

долларов…» (гнётся крушина под окном, так, что больно смотреть).Оглупело грустя по России, жизнь жуя, как зелёный бетель,К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель.

Трава

Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей —Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей,Дождь, долгопрудье берегов, кликушество травы.Как пионер – всегда готов – трава «идёт на вы».Пока сальерствует во тьме луна, как пиала,И мысли-айсберги в уме всплывают добела,Трава плетёт свои права, топорщится и пьётРосу – и кругом голова, как на лугу осот.Кривая неболочь ночи, ромашки на юру…Я подберу к траве ключи. Когда? Когда умру.В облезлом черепе – трава, трава целует крест,С травой рифмуются дрова… Чистилища ликбез.Теперь я понял, почему смерть завсегда с косой:Косить зелёную кайму за лесополосой.

Нострадамус

Сырчат лёд, половинчат апрель… Нострадамус – ночное страданье:Иногда завывает метель, словно поезд идёт с опозданьем.Обожаю последний вагон: нет вестей от друзей, от подруги,Обижаются створки окон – только блики бегут по округе.Нерыдальное время моё, рыба мрёт по реке от замора,Ощетинилось волком жнивьё на мерцание глаз семафора.Молвил в гости зашедший сосед: «Я молюсь умереть без мучений…»,Но у времени времени нет для тщедушных его песнопений.«На Прилепкино», – здесь говорят, разумея погост поселковый…Раболепно губёшки дрожат, за похмелье целуя целковый.Страх: во сне хорошо умирать, будто не было жизни в помине,Я не стану земельку копать да кропать богомерзкое имяНа дощечке. Жил-умер… цифирь, что размоется снегом, дождями…Взял бы, что ли, убожец, псалтырь да сходил, крестик выправил маме.Сдохнешь быстро, раз грезишь о том! Плесневеют дороги, как яства…И супругу пригробишь колом на такую же раннюю Пасху.

Станционный смотритель

«Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели…»Не называй меня по имени, пока грачи не прилетели.Станционный смотритель вошёл, проще – стрелочник (русский язык?),Словно Пушкин поджарил глагол и обжёг им всеядный кадык.На столе – быстрый мельк поездов, за окном – намывная звезда,Я бы утром уехал во Гдов, на Кудыкину гору (куда?).Мой «столыпин» поставлен в тупик, на закуску – вампирный чеснок.Гусь-хрустальною стопкою – клик, подгибая колени, как йог.Станционный смотритель, скажи: долг ли, короток март во дворе?На реке, у замерзшей баржи, не наступит ли вскоре амбре?Упадают огни поездов, будто капельки пота со лба,Не мигая, глазищами сов фонари озирают шлагбаум.

Он

Освободилось место «вдоль угла», правь сети, жереха, сколь хочешь,Лови. Он умер. Острая пила согнулась о завалинку пророчеств.Он говорил: «Мне нужен компаньон, чтоб ставить вятери в тугие воды Леты,С собой возьму, когда со всех сторон тебя опутают рыбацкие приметы».Я усмехался, сам, как угорь, скольз… в глазах его сверкали волчьи искры,Однажды окровавленный приполз – я вспомнил дот, накрытый коммунистом —На мой порог. В больнице (не жилец!) дрожали лупоглазые сестрички —Стрекозами… А сердце, что елец, моё распрыгалось, как сумка в электричке.«Я – царь, я – червь, я – Бог…» Я – полосатый раб, я – окунь у свободы на кукане…Меня согнали вскоре на этап: мол, завалил товарища, по пьяни.Хлебай щи лаптем (если б только щи), для Бога православную обидуТаи; снуют охранники-хлыщи с последней «дачкой» – небо инвалиду,Клеёнчатое, клетчато, как сеть, которую в проток настрою пенный…Ты мог бы, сука, в поле помереть, мой лучший друг – убийца убиенный?!

Зима

Не тужи – всё пройдёт постепенно, станут вешние воды цвести,Ты по броду пройдёшь – по колено, где другим лишь на вёслах грести…Опадает бескрайнее поле лепестками белёсых цветов,Ты пройдёшь,

ты узнаешь о горе, состоящем из матерных снов.Вьюга-выжига: помнишь приборчик, что давал тебе школьный дружок?Чернолесье ведёт разговорчик, «на проборчик» прилизан стожок.Поселянин, советую плюнуть на ладонь перед тем, как сложитьКучу дров, где, янтарнее юрмал, расплескалась живица души.Не тужи, всё пройдёт, обещаю (то ли память моя коротка?) —Я зиме ничего не прощаю, словно снег продаю с молотка.

Знакомство

У меня – лишь снега под глазами,Обескровленный отсвет лица,Я живу, ожидая цунамиБуйных трав на пороге крыльца.У меня непонятное сердце,Не простая, не в пятках, душа,Иногда я стараюсь согретьсяНад осенним костром камыша.Словно стырт 1 , в бочке солода верчен,Я указывал градус огня…И случайно был Богом замечен —Починяющим флейту плетня.Я помазанник Божий, что рожейИзвозился в закатной крови,Я любил Вас, что было похожеНа отсутствие всякой любви.Постарайтесь понять вероломствоСнов моих, распахните окно…Скоро наше продлится знакомствоТам, где небо, как нёбное дно.

1

Стырт – специальная палка, указывающая на готовность пива в бочке.

Манная каша

Я, в манную кашу насыпав черники, раскрасил тарелку под цвет каракатиц.Смотрю на икону: крамольные лики смеются над тем, как измазался братец.От деда – затрещина: грех повторяться за старшим, творящим чернильную тюрюСо скуки, чтоб яркие ягод паяцы бродили по кругу – конвоями тюрем.Пора выдвигаться на речку, где утром насажены тучным червём перемёты,Где солнце беззубо, как праведный урка, сощурилось – жёлтой квашнёй из-под гнёта.Пора улепётывать, словно кузнечик, по скошенным травам от жаркой ладони,Я слышу: за мною идёт человечек, а кажется, я ухожу от погони.В надежде увидеть судачьи слюдянки, цепляю наживку – весомых уклеекИ шарю рукою в пустеющей банке, как будто в кармане ищу пять копеек.Я странно мерцаю – заплатой заката, елозя коленями по-над кормою.Мне жалко у камня сидящего брата, которого брать запрещают с собоюДомашние на воду: мол, несмышлёныш, ещё навернётся нечаянно за борт…Брат чутко глядит, как притихший зверёныш, в хрустальную клетку безветрия заперт.Тогда подгребаю, отторгнув запреты родных, говоря: «Мы поедем на остров».Он, зябко вдыхая дымок сигареты моей, от неверия трогает вёсла.Я дам потащить ему знатную рыбу, немного ругну, если рыба сорвётся…Настрою удобную удочку, ибо – когда ещё жизнь к нам лицом повернётся?!

Под уклон

Мой одуванчиковый луг, как будто пепел папиросы,осыпался, едва подул вечерний ветер. Слёзы-росы…Сирени призрачный абсент пролился на руки просёлка,и запах, влажный, как брезент, образовался (палки-ёлки).Туч нерасплавленный свинец лежал в консервной банке лужи,где – крышкой – солнечный венец золотошвеил (шире… уже),Как лужу переходишь вброд, чтоб детства оттолкнуть кораблик,поля – не с маслом бутерброд, а с колбасою (крибле-крабле)…Тянулся палисадный клён (зевал от фаустовской скуки)туда, где небо – под уклон… И надломился (руки-крюки).Я, мокрый, сосчитав ворон посредством подаянья хлеба,курил и слушал перезвон кузнечиков, как быль и небыль.

Ссора

Окрест – проливная Россия, где белая вечность одна,Я помню: мы небо косили, такая цвела глубина.Паром переехал фарватер (мне нравился старый паром),Потом я поссорился с братом, уехал, вернулся потом.Я чувствовал: политы потом деревни, росою – луга,Душа надломилась заботой, как будто кусок пирога.Лелея привычную службу, дворняга сидит и поёт…Я холмик (из недра – наружу) насыпал, как мартовский крот,Пригладил строенье лопатой, приладил рассыпчатый дёрн…Я грешно поссорился с братом – надеюсь, он будет спасён?Часовенка, набок осевши, чей колокол жадно молчит,Как память моя, постаревши, как око, что вряд ли узритТого, что содеяно (знаю), и что не простится иным…Стирая слезу, уповаю на родину, трезвую в дым.