Недержание истины
Шрифт:
— Глубочайшее разочарование, — пробурчал инспектор.
— А я думаю, что глубочайшее облегчение, — возразил доктор. — По-моему, он уже приходит в себя и начинает сожалеть о содеянном.
— Не поздно отыграть назад, — сказала баронесса. — Ведь Грымзин еще не выпил свой сок.
— Боюсь, что Святославский не даст ему пойти на попятный, — покачал головой Серапионыч.
— Отчего же? — удивился Столбовой. — Ведь наш режиссер уже доказал себе и всему миру, что Сальери все-таки отравил Моцарта. Какого рожна ему еще надо?
Тем временем Дубов, увидев,
— Ну что же, Евгений Максимович, думаю, что поиски завершатся успешно. Во всяком случае, мы с Егором Трофимычем будем держать вас в курсе дела.
— Да, конечно, — рассеянно кивнул банкир. — Ну что ж, Василий Николаич, всего доброго. Пойду. Дела, дела…
— Как это пойду? — искренне возмутился Василий Николаевич. — Вы же еще сок не допили.
— Да, совсем забыл, — согласился Грымзин. — Раз уплочено, то хочешь не хочешь, а допивать придется.
Банкир подошел к общему столику и, не садясь, потянулся за стаканом. Щербина рванулся было вперед и даже попытался что-то крикнуть, но Святославский, как и предполагал доктор, удержал его и даже на всякий случай прикрыл ему рот ладонью.
Грымзин неспешно опорожнил стакан.
— Ну все, представление окончено, — негромко произнес доктор Серапионыч. Инспектор Столбовой глянул на часы:
— Ну вот, опять на работу опоздал. А у меня столько дел…
Но тут пустой стакан выпал из рук банкира, а сам Грымзин со стоном повалился на пол.
— Что с вами, голубчик? — Серапионыч бросился на помощь потерпевшему. А Столбовой заученным движением выхватил из кармана служебный револьвер:
— Всем оставаться на местах! — И, переведя взор на Святославского и Щербину, добавил: — А вы арестованы. Доигрались, понимаешь ли…
— Шаг вправо, шаг влево — побег, — негромко произнесла баронесса. Впрочем, Щербина пребывал в таком жалком состоянии, что вряд ли мог бы куда бы то ни было убежать, если бы даже очень этого захотел. Святославский же никуда бежать и не собирался — он упивался собственным триумфом.
— Свершилось! — выкрикнул режиссер, перекрывая все прочие голоса. — Я же говорил, что искусство — ничто перед ликом подлинной жизни!
— Но как это могло случиться? — недоуменно пожала плечами баронесса. Мы же все видели, что там был чай…
— Значит, в какой-то момент был подбавлен яд, — уверенно заявил Дубов. И подчеркнул: — Настоящий яд. И сделать это мог любой из нас. Яд мог находиться в одной из трех емкостей — либо в стакане с соком Грымзина, либо в кружке с чаем Святославского, либо, извините, дорогая баронесса, в вашей рюмке из-под Довганя. Однако ясно и другое — предварительно он не мог находиться ни в одном из названных сосудов, так как все трое из них уже пили…
Похоже, что Василий решил всерьез пуститься в дедуктивные построения, достойные Великих Сыщиков прошлого и настоящего, хотя момент для этого был явно не самый лучший.
Тем временем Серапионыч продолжал возиться возле Грымзина.
— Ну, как? — подошел к нему Столбовой.
— Увы, пациента спасти
— С этими словами он привычным движением закрыл банкиру глаза.
По зрительно-обеденному залу пронесся тяжкий вздох. Те, кто был в головных уборах, поспешили их снять. И лишь один Щербина, к общему удивлению и возмущению, неожиданно воспрял духом:
— Да, я отравил его, и вот он лежит передо мною во прахе, во всей своей мертвой самости. И я ничуть не сожалею о содеянном, ибо теперь я — первый музыкант всех времен и народов!
Почтеннейшая публика зароптала.
— Что он говорит! — послышались выкрики из зала. — Убил человека и еще бахвалится!
— Всем оставаться на местах! — почувствовав настроение зала, еще раз приказал Столбовой. — Никакого самосуда я не допущу, и не надейтесь. — А вас, господин Щербина, я попрошу отвечать только на мои вопросы. Стало быть, вы признаете, что намеренно отравили банкира Грымзина?
— Какой еще Щербина? — высокомерно глянул отравитель на инспектора. — Я — Сальери. И отравил я своего соперника Моцарта. Вы спрашиваете, намеренно ли? О да, еще как намеренно! — С этими словами Щербина взбежал на помост и торжественно зачитал:
— …Ты заснешьНадолго, Моцарт!.. Но ужель он прав,И я не гений? Гений и злодействоДве вещи несовместные. Неправда:А Бонаротти? Или это сказкаТупой, бессмысленной толпы — и не былУбийцею создатель Ватикана?Последние строки он прочел столь страстно, что публика не удержалась от аплодисментов. А Святославский не преминул заметить:
— Вот вы мне не верили, а я таки заставил его перевоплотиться. И пускай теперь кто-нибудь усомнится в чистоте эксперимента!
— Ну все, крыша поехала, — вполголоса проговорил Дубов.
— У кого? — переспросила баронесса. — У Святославского или Щербины?
— У Щербины, разумеется, — вздохнул Серапионыч. — А у Святославского, как мне кажется, она всегда была слегка не на месте.
Между тем Щербина вновь присел за рояль и стал наигрывать попурри из «Мурки» и «Реквиема» — должно быть, помутневшее сознание подсказало ему, что именно такую музыку должен исполнять композитор-отравитель над прахом убиенного им собрата по искусству.
— Стало быть, Щербина сознался и надобность в вашей дедукции отпадает? — не без доли ехидства спросила баронесса Хелен фон Ачкасофф.
— Сознался не Щербина, а Сальери, — усмехнулся Дубов. — К тому же от только влил яд в стакан, а настоящий виновник — тот, кто дал ему этот яд и внушил, что он должен отравить, а Грымзина ли, Моцарта ли, не суть важно. Нет-нет, я не имею в виду Святославского — похоже, что он и сам, подобно Щербине, оказался невольной марионеткой в руках искушенного манипулятора. Так что следствие еще впереди…