Нефть

Юденич Марина

— О, так это почти комплимент? Да?

— Ну, если вам это так больше по душе — пусть будет комплиментом. Но почему? Что у вас за железобетонная уверенность такая в этой третьей и заключительной шеренге?

— Третьей?

— Ну, если считать первой агентов влияния вкупе с — как это вы говорите? — единомышленниками, то вторая — это мальчики-кролики, которых подманили скромными грантами и дорогими галстуками, показали, как — на самом деле — можно и нужно жить национальной элите, обучили кое-чему и лоббировали назначение в разные властные кабинеты — вплоть до вице-премьерских. Вот они-то — вторые — и должны создать для третьих благоприятные условия, чтобы стали третьи уже почти настоящей бизнес-элитой, которая — в сущности — во всем мире и

управляет странами и народами. И не было бы в этом ничего плохого, а одно только хорошее — потому что смело можно было бы говорить тогда о полной и окончательной интеграции России в когорту мировых держав, если бы не одно — а вернее, целых три — но. Первые, вторые и третьи только с виду свободны и независимы в своих решениях, а на деле — давно и прочно висят на крепких нитках, похожие на кукол в очень профессиональном кукольном театре, и двигаются исключительно по команде кукловода. Но об этом мы уж говорили многократно. Ответьте все же — отчего вы более всего сомневаетесь в зависимости третьих?

— Ни секунды не сомневаюсь. Подвела вас ваша профессиональная наблюдательность.

— Старею. Расслабился вдобавок совершенно недопустимо.

— А, расслабились?

— А вот этого вам знать совершенно не обязательно.

— Ну и пожалуйста. Так вот — в «третью колонну» — я не только что верю, но могу добавить к вашей информации — впрочем, в вашем случае надо говорить, наверное: информационному массиву, — еще одну историю. Но какую! Полагаю, эта история и стала последней каплей, переполнившей уж не знаю что — чашу божьего терпения или какие другие неизвестные мне емкости — но именно она остановила тот самый процесс. Четвертым ничего не обломилось. Страна остановилась над пропастью, в которой ее ожидала не гибель, конечно, и даже не прозябание — но существование в совершенно ином качестве. Большого, небогатого, послушного и безгласного евроазиатского государства. Наподобие. Ну, не станем приводить примеры, дабы не гневить Бога — обижая малые народы.

— Да, мне говорили о вас и Лизе Лемех. А я, представьте, хорошо знал ее отца. Мир действительно тесен — какой бы банальностью это ни звучало. И мы еще поговорим об этом, если, конечно, вы захотите. Но сейчас — не дайте теряющему квалификацию старику окончательно пасть в ваших глазах. Что смущает в третьем эшелоне?

— Технология. Понимаете, я слишком хорошо представляю себе структуру и систему бизнеса тех времен, все было шатко, все крепилось на живую нитку — ну да, купили мы тогда по случаю лицензии на сотовую связь — повезло. И с комбинатом повезло. Но существуй какая-то система, когда — одним и послаще, другим — поплоше, такой вот — если желаете, неестественный отсев, я бы не могла его не заметить.

— А он был вполне естественный. Поначалу. А вот проблемы, которые начались позже, носили уже вполне системный характер. Ладно, пойдем с другой стороны. Что, по-вашему, целенаправленно — причем вполне определенным людям — вручили одним из первых. Что за отрасль такую?

— Навскидку — не скажу. А гадать давайте не станем.

— Не станем. Средства массовой информации. НТВ — Гусинскому. ОРТ — группе товарищей, правда, довольно быстро переуступившей свои права одному-единственному.

И вдруг — отчетливо, как на экране — я вижу картинку. И вспоминаю историю четырнадцатилетней давности, ложащуюся к его словам, будто специально подобранная иллюстрация. Тогда, в 1993-м, случайно вышло так, что буквально на моих глазах в течение получаса — не больше — решилась судьба НТВ — нового канала. И не в Кремле, и даже не на Старой, а практически — в останкинском лифте.

Я работала в Останкино, в своей телекомпании. Еще выходил в эфир наш «выпуск негосударственных новостей», и скандальная «100° по С» еще собирала в ночном эфире огромную — по тем временам — аудиторию. Но уже зрели новые проекты, и одной ногой я уже была в АП. Но все это произойдет в ближайшем будущем.

А пока — осенью 1993-го, в Останкино, мы монтировали последние кадры фильма «Поминальный

репортаж», посвященного журналистам, погибшим 3 и 4 октября. Потом был короткий телефонный звонок. Пресс-секретарь Бурбулиса без особого энтузиазма сообщил, что шеф едет в Останкино и хорошо было бы его там встретить. К кому и зачем едет, Ларкин точно не знал. Но сам ехать не собирался, потому и звонил, чтобы — на всякий пожарный — переложить свои пресс-секретарские обязанности на меня.

Я не возражала, потому что — было время — довольно плотно работала с Г.Э. и сохранила к нему вполне добрые чувства. И фильм — тот самый, который монтировала тогда — выходил под эгидой бурбулисовского центра «Стратегия». И мне в ту пору не было никакого дела до кадровых перестановок в АП. А дело, напомню, было в 1993-м. Бурбулиса уже отставили из госсекретарей и безвозвратно отлучили от тела. Впрочем, тело — как следует из будущих его мемуаров — было совсем не против. Словом, выезды Г.Э. утратили державный пафос и лоск, и даже собственный пресс-секретарь мог позволить себе роскошь не сопровождать шефа в Останкино.

Но как бы там ни было, в названное Ларкиным время я отправилась в вестибюль первого подъезда, встречать Г.Э. Особо не спешила, потому что хорошо знакома была с «коэффициентом Бурбулиса», проще говоря, с неистребимой привычкой Г.Э. опаздывать везде и всюду. Причем — весьма основательно. То есть пресловутый коэффициент равен был приблизительно одному-двум часам. В лучшем случае. Я позволила себе опоздать минут на тридцать. Бурбулиса, разумеется, не было. Но в мраморном вестибюле Останкино наблюдалась какая-то странная возня. Сначала мне подумалось, что встречают кого-то другого. Потом — мелькнула мысль, что в АП очередная кадровая рокировка, и Г.Э. вернулся в прежнем величии. И могуществе. Потом стало ясно: никто никуда не вернулся, никто никого не встречает. У стойки гардероба в окружении толпы охранников нервно топтался Владимир Александрович Гусинский. Самолично. Я в душе подивилась нерадивости каких-то редакторов, позабывших встретить эфирного гостя. И стала ждать. И Гусь ждал. Время тянулось.

Бурбулис и в отставке остался верен себе — он появился спустя полтора часа после назначенного срока. Подошел ко мне. Коротко клюнул холодным, острым носом в щеку, изображая поцелуй, забрал руки — в свои. Зашевелил, перебирая мои пальцы, своими — тонкими, холодными, нервными. Так, не отпуская рук, повел за собой. Это была известная бурбулисовская манера — бесцеремонно трогать женщин руками, целовать — холодно, но настойчиво, изображая то ли простое ухаживание, то ли — нечто большее. Ничего большего — впрочем — никогда не происходило. Ни с кем. Но манера имела свои плюсы. Ученые дамы из демократической оппозиции, девицы, подвизающиеся на околополитической ниве, не избалованные брутальным мужским вниманием, таяли, как стеариновые свечи на елке. Бурбулис слыл сердцеедом. Так — рука об руку — мы приблизились к Гусю.

— Ну, что? — в обычной своей кошачьей манере мяукнул Бурбулис. Гусь залопотал. Сумбурно — о том, что проект президентского указа о вещании НТВ на четвертом канале написан. Но никто не хочет нести его на подпись без визы Яковлева, а Яковлев не хочет подписывать, потому что кто-то плетет какие-то интриги, а никто из Кремля не хочет звонить Яковлеву, потому что старый лис Яковлев потом позвонит Деду и пожалуется на то, что. Тем временем мы пересекли холл и все толпой — Бурбулис, Гусь, я, помощник Бурбулиса, охранники Гусинского — загрузились в лифт.

— Хорошо, Володя… Я сейчас все скажу Александру Николаевичу… Лифт между тем остановился на десятом — «правительственном» — этаже. Бурбулис отпустил мои руки, еще раз клюнул носом в щеку и пообещал заглянуть к нам, в редакцию. И — надо сказать — обещание выполнил. Вскорости появился в редакции. Выходило, что аудиенция Яковлева длилась минут тридцать, пятнадцать из которых они наверняка пили чай.

Спустя несколько дней Дед подписал указ о трансляции программ нового канала. И это — собственно — все.