Негры во Флоренции
Шрифт:
О’кей, переводчик, о’кей! Я буду потише.
Отдрочусь и буду потише.
Вот, слушаешь меня, слышишь, как ты такое переведешь на английский? Я буду говорить только для твоих ушей. Малый, заработай немного.
— А сексуальная жизнь у вас как, нормальная?
— Что значит нормальная сексуальная жизнь? — спросил я врачиху.
— Правил здесь нет, все индивидуально…
— Если нет правил, как вы можете ждать от меня оценки моей сексуальной жизни, я не знаю, что такое нормальная сексуальная жизнь.
Переводчик, я должен был бы сказать тебе, как выглядит врачиха,
Твою мать!
Джек Николсон!
Джека Николсона его мама родила, когда была еще почти девочкой, потом она куда-то слиняла, воспитывала его бабушка, бабушка сказала, что она ему мама, но он чувствовал, что что-то не так, не понимал, что именно, всю жизнь был в напряжении, поэтому дрочил. Вот так он дрочил и дрочил, дрочил и дрочил, пока врач не сказал ему, что это признак тревоги и болезни. Потом, ближе к старости, он узнал историю про молодую маму и бабушку, которая его воспитала так, словно была ему мамой, узнал, что два самых важных человека в его жизни, сестра, которая была ему мамой, и мама, которая была ему бабушкой, лживые суки. Николсон дрочит и по сей день. Это я прочитал о Николсоне в каком-то женском еженедельнике, в приемной врачихи. Я редко дрочу.
Интересно, случайно ли на столике в приемной валяются статьи о том, что Николсон дрочит?
Все на свете неслучайно. Старина Джек лечится шестьдесят лет, но и по сей день часами натягивает старую кожу на поникшую головку.
Когда человек здоров?
Что является признаком здоровья?
Врачи ненормальные.
Если бы я поставил перед врачихой чашку, наполненную спермой, если бы я ей сказал: «Вот, смотрите, это продукция моего твердого члена, твердый член бывает только у нормальных людей», что бы она ответила?
«Хотела бы уточнить, вы дрочили или же чайной ложечкой собрали это с живота вашей супруги? Если ответ „а“, приходите завтра опять, если ответ „б“, прощайте, господин Здравко».
Не можешь не согласиться, старик, ни твоя мама, ни твой папа, с гордостью рассказывая всем знакомым, что ты, слава богу, получил диплом, не предполагали, что тебе придется заниматься такой работой. Они не предполагали, что женщины-референты из бюро по трудоустройству будут говорить безработным мужчинам, вернувшимся с войны:
— Голубчик, сегодня никто не может позволить себе выбирать работу. Коммунизм в прошлом, пришли новые времена, известно ли вам, что считается хорошей зарплатой в Воеводине?
— Да насрать мне на Воеводину, — сказал я.
Она улыбнулась мне так, как мне обычно улыбаются люди, которые считают, что у меня в кармане граната, все считают, что у меня в кармане граната, из-за этого
— Не сердитесь, — она на меня не смотрела, царапала ноготь на большом пальце левой руки, — я хотела сказать, что есть страны, где жизнь еще тяжелее. В Пекине люди работают за два евро в день.
— Да насрать мне на Пекин, — сказал я.
Если бы у нее под столом была кнопка, на которую нажимают, когда по другую сторону стола оказывается буйный посетитель, она бы на нее нажала. Но кнопки не было. Женщины, работающие в хорватских бюро по трудоустройству, — дешевая рабочая сила. Кому какое дело до того, взлетят они на воздух или останутся в офисном кресле, которое будет вертеться, пока у него не испортится механизм.
— Скажите, чтоб вам поставили кнопку, — сказал я, — вы будете чувствовать себя увереннее. В Воеводине люди вроде вас могут нажать на кнопку, в Пекине каждый человек вроде вас имеет три кнопки.
Она смотрела на меня, это ее обязанность, смотреть на меня, оставила в покое свой ноготь, наверное, у них написано в инструкции «смотрите им в глаза время от времени», кнопку она не нажимала, ее не было, я сунул руку в карман, она улыбнулась мне так, как улыбаются люди, только что наложившие полные штаны. Я тоже улыбнулся ей так, как улыбаются прошедшие войну хорватские добровольцы в мирной жизни.
— Уважаемая, ваши коллеги в Воеводине и Пекине — не такие параноики, как вы.
У меня зачесалось левое яйцо, я только поэтому сунул руку в карман, до свидания, всего доброго.
— Вы пошли добровольцем?
— Вы что, добровольцем пошли?
— Простите, вы были добровольцем?
Пиши, старик! Я прогуливался по набережной в четыре часа дня. Почему я в сентябре девяносто первого был на набережной в четыре часа дня?
Дамы и господа, ответа на этот вопрос я не знаю.
На набережной стоял большой пустой автобус. Рядом с ним стояли два мужчины и курили.
Почему я к ним подошел?
Дамы и господа, ответа на этот вопрос я не знаю.
Те два мужчины пригнали пустой автобус из Бежиграда. Сотни будущих павших героев скрывались в моем городе или прятались в его окрестностях. Шофер и тот, другой, ждали, когда военная полиция обнаружит этих кандидатов в покойники. Мужчины только в фильмах охотно отправляются на поле брани. А в жизни каждый город — это Бежиград. С этими двумя я оставался до девяти часов вечера. Улов — ноль. Тогда я был не таким, как сейчас. Я думал, что существует Хорватия, свобода, отечественная война, дезертиры, герои. И что пустой автобус для меня знак.
Иди, иди, иди, если все мы попрячемся, кто защитит страну?
В какой стране будут жить твои дети?
Улыбайся, улыбайся, переводчик! Сегодня, когда ты за сто евро работаешь целый месяц, легко быть умным. А нужно было быть умным в сентябре девяносто первого.
Что значит быть умным?
Не прогуливаться по набережной в неподходящее время?
Не приближаться к большому пустому автобусу?
Не стоять возле него до девяти вечера?
Не смотреть на его толстое пустое тело, которое движется в сторону юга и подмигивает красными огоньками?