«Нехороший» дедушка
Шрифт:
«Польское правительство выступило с заявлением о том, что признает вину своего государства за гибель 85 тысяч русских солдат из армии Тухачевского в лагерях военнопленных после войны 1920 года из-за нечеловеческих условий содержания».
«Приходится признать удивительную вещь: во время взрыва автобуса, набитого деньгами, пострадали только те, кто был виновен в расхищении средств из кассы фирмы “Строим вместе”».
«На Старую площадь к зданию Администрации Президента явился гражданин Белогривов Иван Семенович и потребовал, чтобы у него приняли ксерокс. Старый, уже не работающий прибор. Он утверждает, что это тот самый ксерокс, в
«Психотерапевта-маньяка Галухина Г. И. судит суд присяжных, в составе которого, по удивительному совпадению, одни только бывшие его пациенты».
«…каждый раз ему удается необъяснимым образом исчезнуть из-под стражи. Все подвергшиеся нападению музыканты рассказывают примерно одно и то же: пожилой человек лет шестидесяти, в странном одеянии набрасывается на них, появившись неизвестно откуда и крича, скорей всего, по-итальянски, пытается прервать исполнение. Камзол и башмак, оставленные им в одном из отделений милиции, отданы на исследование и датируются специалистами как относящиеся к середине XVIII века. То есть можно предположить, что, перед тем как напасть на музыкантов в подземном переходе, этот человек еще и обворовывает какой-нибудь музей. Самое удивительное, никто не может объяснить, куда он исчезает всякий раз из-под стражи».
Почему-то именно после этого сообщения молодой человек обрушил свое металлическое орудие на беззащитную поверхность пульта. Полетели в разные стороны куски стекла, замигали испуганные лампочки, включилась невидимая и очень истеричная сирена. Подруга героя схватила с отцовского стола «кремлевскую» лампу и присоединилась к избиению техники.
И вот: где это я, сердешный? Куда меня вынесло? Как это понимать?
Кривая улица, когда-то мощенная булыжником, только теперь больше луж и кусты сухого бурьяна под заборами тут и там. Деревянные домишки из почерневших бревен тускло поблескивают маленькими, сильно скошенными окошками на эту смертельную захолусть. Если присмотреться, и сами домишки вроде как немного заваливаются вправо и влево к себе во дворы, выдавая кривую улочку в неизвестную даль и вверх к серому низкому небу. И вижу я все это снизу, вроде как бы лежа на спине. Будто меня принесли сюда на носилках и положили на землю. И никого нет.
Сзади — толкотня разных звуков, и никак не понять, что это. Но постепенно, с приближением, составляется из всего этого один сложный звук, что-то понятное: телега подъехала с возницею. Храп коня, збруи звяк, покряхтыванье мужичка, скрип ворот.
— Это что ж у тебя, Евсей, за мешки?
— И не спрашивай, кум.
— А я уже спросил.
Тяжкий вздох, шепот: «Прости Господи!»
— Евсей, с них же капает.
— Этот мешок — то наш секретарь, а этот мешок — то баба его. Порубали их сегодня в Зеркалах.
— Стреляйте, генерал! Зачем вы тогда его достали?!
Модест Михайлович и медсестры разбежались в стороны и встали спиной к стене. Пятиплахов навел пистолет на дверной замок кабинета и нажал курок. Из пистолета появилось пламя, но беззвучно и вертикально вверх. Зажигалка.
Генерал глупо улыбнулся.
Директор отступил на несколько шагов от двери и, зажмурившись, заорал ни на что не похожим голосом:
— Откройте!!!
Врезался плечом в дверь. Она устояла. Изнутри доносились звуки погрома. Модест Михайлович с рыданием и страданием в голосе крикнул:
— Света, открой!
Потом отлип от двери и снова с разбега врубился в нее.
Небольшая круглая беседка с решетчатыми стенами, густо увитыми вьющейся зеленью. Настолько густо, что сквозь них невозможно узнать проходящего мимо человека — видна только его тень. В беседке вкопан одноногий стол, на нем большая бутылка минеральной воды. Справа и слева от стола на деревянных скамейках сидят: генерал Пятиплахов, Петрович, Лолита Обломова и Майка. Между ними в полуразвалившемся, но когда-то породистом плетеном кресле сидит худой, можно даже сказать, щуплый человек в сиреневой больничной пижаме с черной, короткой, но неаккуратной бородой. Глаза его глубоко запали в глазницы, и в них угадывается легкое неопасное безумие. На губах то появляется, то исчезает едва заметная улыбка. Он немного похож на Ленина в Горках в 1923 году и выглядит хозяином, принимающим жалостливую, церемонную депутацию.
Судя по всему, он только что закончил что-то рассказывать.
Майка осторожно погладила его по сиреневому рукаву и по-взрослому нахмурила брови. Понятно, что она ни за что не вылезла бы сейчас с какой-нибудь безапелляционной репликой.
Петрович выпятил губы и кивнул. Он в хорошей форме и выглядит даже немного моложе своего старинного друга Жени Печорина, к которому прикатил с товарищеским визитом, захватив и других друзей. Видно, что дела у него идут неплохо и от этого ему немного неловко.
— Подожди, я не успел подсчитать, сколько всего было смертей.
— Семь, — вступил Пятиплахов. Он выглядит даже лучше Петровича, одет в гражданское, но на плечах как будто можно разглядеть новые погоны с многочисленными звездами. И чувствуется, что пропуск у него ни в коем случае не просрочен.
— Да, семь, — кивнула Лолита. На левой щеке у нее несколько тонких белых шрамов, чего раньше не было.
Майка не вмешивается, скромно поглядывая то на одного, то на другого взрослого.
Петрович кивнул, поблагодарив всех, кто дал подсказку.
— В прошлом всего, значит, три. Одна — на Алтае, ввиду того, что твою бабушку зарубили, когда она была беременна твоей мамой. — Его передернуло. — Привидится же такое!
Майка загнула один палец.
Петрович погладил ее по голове и продолжил:
— Вторая — озеро Иссык. Это какой же год?
— По-моему, шестьдесят третий. Мне было одиннадцать месяцев, — ответил Евгений Иванович.
— Да, ледник съехал в озеро, сель снес одноименный городок. Вы с матерью сидели в автобусе на автостанции. Погибли все, кто там был. Маму твою оглушило, она тебя выронила, волной тебя вынесло на какое-то старое дерево, зацепился пеленкой, хотя и не должен был. — Не совсем было понятно, зачем Петрович повторяет рассказ друга. Видимо, просто особенность характера.
Больной только кивнул.
— Третья смерть — совсем банальная и совсем недавняя: двадцать миллиграмм энапа на литр с лишним водки и еще какие-то лекарства.
— И это было не самоубийство. Я, наоборот, лечился.
— Может быть, хватит? — с неожиданной для себя твердостью сказала Лолита. — Зачем ты его мучаешь этими повторами?
Печорин улыбнулся:
— Совсем нет. Ничего мучительного. Как в кино, только все время странный ракурс, словно я смотрю это кино лежа.
— Вперед ногами, — прошептала Майка.