Неисповедимые пути. Сборник рассказов
Шрифт:
Когда Ванька появился на фабрике, только отдел кадров знал, сколько Гуге лет. Сухой, волосы – соль с перцем, чёрные усы щёткой под унылым носом и скептично поджатые губы – он избегал откровений, жил в тени своих мыслей и воспоминаний.
Оживал, когда совпадали их с парнишкой смены. Душа старого волка мягчела от прямодушия и юношеской уверенности пацана. Старался не особенно лезть на глаза, этим и обращал на себя внимание. Но мальцу до поры было по барабану…
Уже на подъезде к своему городу Иван вспомнил, как, отслужив год в армии, вернулся на фабрику и не застал там дядьку Семёна. Цыган умер от инфаркта
– Приехали! – крикнул водитель.
– Спасибо, дядя Семён, – неожиданно для себя вполголоса проговорил Иван, покидая автобус.
Штырь
Штырю старый ретривер по кличке Лето достался от невестки. Та допрыгалась с парашютом и повредила позвоночник. Теперь может натягивать тент на свою коляску в дождливую погоду и представлять, как парит над базальтом безлюдной Исландии. Или куда там её ещё чёрт заносил.
Штырь привык быть один. Прозвище ему дала давным-давно дворовая шпана. Может за высокий рост и худобу. Может за упрямое сопротивление земле согнуть деда.
Раньше своё время старик проводил в пустующей комнате сына. Сделал себе верстак. И натянув увеличительную линзу на левый глаз, целыми днями паял разноцветные проводки и выпиливал диковинные метизы.
Соседей не беспокоил. Квартиру оплачивал исправно… А потом появилась Лето.
– Какой дурак вообще мог дать такую кличку собаке? Хоть у этих породистых в их собачьем паспорте и не такое прочитаешь… Тьфу ты!
Пёске пусть и пошёл одиннадцатый год, а всё же она сохранила свойственную породе подвижность. Бывало и побегает, и взбрыкнёт. Ласковая и толковая. Старалась Штырю угодить: носила тапки и если подбирала куски на улице, то по-хитрому – тот не замечал. Дед пожалел отдавать пса в приют и стал кликать Леткой.
Теперь каждый день двор провожал парочку на прогулку. По утрам и вечерам – в девять. Ходили они по одному и тому же маршруту. По двум проулкам до второстепенной улицы, выводившей из ступора спальные районы в шумный торговый центр. Дабы жители могли обменять время своей жизни на дозу надежды на счастливую и дорогую – другую и вернуться восвояси.
Эту дорогу Штырь пересекал поперёк, придерживая Летку у ноги – не дай Бог какой-нибудь дурной лихач собьёт ненароком. Не оглядываясь, они спускались в широкую заснеженную ложбину, освещаемую зелёной люминесцентной подсветкой от огромного спортивного комплекса, развалившегося на краю ямы.
Хрустели снежком. Звонко или сипло, в зависимости от температуры за бортом. Летние прогулки даже не откладывались в памяти. Потому что лето в северном краю – мираж в пустыне. Ты так долго идёшь до него, а когда думаешь, что вон за тем барханом оазис – там оказываются всё те же равнодушные пески.
Так что – снег. Тысячи блюд из снега. Влажного и колючего – как облака и как зола в адской печи… Жалящего пронизывающим ветром и пушистого, приглашающего утонуть в детстве… Сказочных, украшенных снегом, словно толстым слоем густых сливок крыш, и весёлых смертельных сосулей… Тысячи кубометров застывшей воды, уродующей дворы, выписывающей сотни направлений в травматологию и бесконечные наряды дорожным строителям… Тонны крупчатой каши, в которой елозят размахрившиеся нервные окончания хозяев, одинаково малолитражек и внедорожников.
Снег, прикрывающий многослойный пирог проблем большого города и тем реабилитирующий себя.
В ложбине утром и вечером горели фонари. Но даже они не пробивали призрачное зелёное марево. Здесь нечасто ходили люди. Обычно чтобы сократить путь. Катались на санках дети и внуки владельцев гаражей. Прятались влюблённые парочки. И гуляли собачники.
Из ложбины выводила длинная лестница, по одну сторону ограниченная коряво сшитыми листами рифлёного забора. За ним, который год, строился мировой суд.
Вся долина была застроена гаражами, выкрашенными зелёной краской. Только с краёв нескольким десяткам достался синий цвет. Рачительность ГСК* – не иначе. С плоскими крышами, покрытыми полуметровым снежным покровом. Сотни пирожных для гигантской свадьбы.
Посередине урочища в крутых берегах протекал открытый узкий ручей. Поражённый раком мочеточник города. Над его буро-коричневой жижей курился зловонный пар. Десять шагов по мостику над ним могли вывернуть наизнанку сладковатой тошнотворной смесью гнили и химии.
Обычно Штырь и Летка в этом месте ускорялись и, поднявшись по лестнице, глубоко вздохнув, продолжали обход долины по верхней её границе – километра три-четыре длиной. Этого вполне хватало до вечера и старику, и собаке.
Но в тот день всё пошло не так.
Стояла необычная для будней тишина. Со строительной площадки не доносились удары гидромолота. Городская какофония сюда не проникала. Ни одного вскрика случайной птицы. Ни звука. Сверху смотрела одноглазая вечность.
Только они миновали зловонное место и начали подниматься по лестнице, прямо за гофрированной металлической преградой, на уровне ног, раздался резкий механический визг. Настолько внезапно, что Летка подскочила вверх на две головы. С силой вырвала поводок из рук Штыря, отчего тот упал как подрубленный, и пулей улетела вверх. Между порванными краями листов дед уловил слепящий глаза блеск и зажал пальцами уши от нарастающего сверлящего мозг звука. Тот молниеносно достиг верхнего края лестницы и с сокрушительным грохотом рассыпался в углу заграждения.
Пока старик на четвереньках добирался до верхней площадки, он почти смирился со своей бренностью и готов был первый раз за двадцать лет позвонить единственной дочери, с которой поцапались из-за полной ерунды, чтобы просить её забрать к себе. Но, увидев Летку, сходу стряхнул с себя малодушную слабость.
Собака лежала на боку. Её тело сотрясала мелкая спастическая дрожь. Гордость породы – миндалевидные глаза были как у дохлой рыбы.
– Ну ты это чего? Давай, поднимайся! Нам вона ишо скока топать!
И когда пёс не среагировал, Штырь, так и не поднявшись сам, на четвереньках стал гладить собачью голову, приговаривая: «Леточка, ну ты чего? Вставай! Ну пойдём ужо! Эх, как же так-то! Ну вставай, девочка!». Не замечал, что борозды на лице холодит вода, что колени занемели и уже не разогнутся ни за что. Всё гладил и гладил свою собаку, утешая. Пока не почувствовал, как она лизнула ладонь.
Старое сердце выпустило экстрасистолу и Штырь сел на задницу. Подтянул к себе Летку, и они посидели ещё, пока она не встала. Не оглядываясь, медленно двое удалялись от чего-то ужасного.