Неистовый Пашка

Мошковский Анатолий Иванович

До чего же удивился Ефим, увидев на нартах сына! Ефим сходил в чум и вернулся с ременным тынзеем. Он, признаться, в глубине души не очень-то ожидал встретить сына живым и невредимым, ну, а раз встретил — без тынзея дело не обойдется…

Упряжка медленно подъезжала к стойбищу. Ефим неподвижно поджидал ее, закинув за спину руки со свернутым тынзеем.

Маличная рубаха клочьями висела на малице сына. Вся она была заляпана грязью, кое-где на нее налипли круглые листки березки. Щеки сына ввалились, слегка приплюснутый нос заострился, лицо иссекли царапины, из темных ям глазниц холодным острым огнем пылали исчерна-карие глаза.

Убрав из-за спины руки и не пряча тынзея, Ефим подошел к нему:

— А ну подъезжай поближе.

Пашка подъехал. Ефим терпеливо ждал, пока сын прикрутит вожжу к нартам.

— Кто тебе позволил брать быков? — спросил отец раздельно, когда Пашка, наконец, подошел к нему. — Книги этому учили тебя, а? Книги — спрашиваю? Ни одной не осталось в чуме, все сжег.

— Сжег? — тихо спросил Пашка не веря.

— Сжег, — тяжело уронил отец, задыхаясь от бешенства, и изо всех сил ударил Пашку тынзеем по лицу.

На щеке медленно вспух белый косой рубец.

— Слыхал, как я кричал тебе вдогонку? — спросил Ефим, поглаживая толстыми с черными ногтями пальцами тынзей. Он исходил злобой. «Что ж это такое, — думал он, — бригадир, бывший друг, угрожает заявить в правление колхоза, родной сын не слушается, жена, баба, у которой короткий, как олений хвост, ум, и та упрекает его… Или они все думают, что из него уже можно вить веревки? Ошибаются маленько… Ой как ошибаются!»

— Слыхал, как я кричал тебе? — повторил он.

Пашка не отворачивал от него лица. Белый рубец на щеке стал чуть краснеть.

— Слыхал.

Ефим скрипнул зубами и еще раз изо всех сил ударил его тынзеем. Второй рубец вспух на щеке. И отец, не давая себе отчета, стал полосовать его тугим тынзеем. Он хлестал его по голове, по лицу, по спине, по груди, по рукам. Один шрам на

подбородке кровоточил.

Пашка не убегал. Он стоял на месте и даже не делал попыток заслониться. Он стоял перед ним — худой, угрюмый, в измазанной грязью малице, и сухие, глубоко запавшие глаза его горели тихой и ясной ненавистью.

Он молчал. Один за другим сыпались на него удары. Ефим точно опьянел от злобы и даже вид беззащитного человека не мог его остановить.

— Спасибо, — выдавил наконец Пашка, и новый обжигающий удар по шее едва не свалил его с ног. — Я нашел твоих оленей.

— Что-что? — закричал отец, и взлетевший вверх тынзей не опустился на сына, а на какую-то долю секунды застыл в воздухе, упал, повис и закачался в отцовской руке. — Где ты нашел их? Где? Мы всё вокруг полозьями перепахали… Где ты нашел их? Ты врешь!

И опять тынзей взвился вверх, но тут быстрая рука Никифора догнала его руку и так сжала запястье, что красные Ефимовы пальцы растопырились в стороны. Тынзей упал к его тобокам, и нога бригадира вдавила его в землю.

— В тундре нашел, — сказал Пашка отходя. — В стаде они, можешь проверить.

Никифор отпустил руку отца:

— Не для этого плетется тынзей, Ефим.

— А тебе какое дело? — тяжело дыша, сказал отец. — Мой тынзей и сын мой.

Все население стойбища обступило их в глубоком молчании.

— Твой, да не весь, — сказал Никифор, — и как у тебя мог родиться такой сын…

Ефим не ответил ему.

— Пашка, иди в чум, приказал он, и в его лице появилось что-то новое, и даже голос зазвучал по-иному.

— Можешь идти и в мой, — произнес Никифор. — Смотри, взял бы тебя в сыновья.

Пашка кивнул ему, отвернулся от отца и, прихрамывая, пошел в свой чум. И в то самое время, когда он открыл дверь, Иванко крикнул:

— Смотрите, летят!

Пашка на секунду задержался и поднял голову. По холодному серому небу неудержимо и безмолвно летели на юг лебеди.