Некоторые происшествия середины Жерминаля
Шрифт:
– Хороший сегодня денек, – говорит жандарм Наппье. – Верно, Обри?
Старший сержант Обри степенно подтверждает: да, неплохой. И действительно, день неплохой, дежурство приходит к концу, особых происшествий не было. Кроме того, они, кажется, в выигрыше.
Большая квадратная комната арестантской разделена на две части. Меньшая часть отделена от большей толстой металлической решеткой. За решеткой – заключенные; там, на широкой скамье, проводят они последние часы своей жизни, дожидаясь, пока за ними придет палач. Он приезжает обычно к четырем, но сейчас уже четыре, а его все нет.
– Странно, – говорит старший тюремщик Латур, – странно. – Наморщив лоб, он пытается вспомнить, какие карты вышли в предыдущем заходе. Пытается – и не может, ибо старший тюремщик Латур уже не молод и никак не может привыкнуть к новым названиям карт.
– Значит, так, – бормочет он, – туз теперь не туз, а закон, король – это гений, дама, то есть бывшая дама, – свобода, а валет – равенство. Итак, закон пик, да, там был пиковый туз, две дамы… две свободы… или это были гении?
Он вытирает со лба пот. Затем глядит в маленькое окошко – никого не видно. Ни палача, ни его повозок, окрашенных в темно-красный цвет.
– Странно, – еще раз говорит старший тюремщик Латур и решает пока прикуп не брать.
Прикуп достается жандарму Наппье и портит ему всю игру к немалому удовольствию Латура, – может быть, им еще удастся отыграться? Тогда за обед в ресторане Жирардена придется платить жандармам – таков уговор. Впрочем, он и сам может за себя заплатить, а если нужно, то и за всех. Как сказал этот
Наппье? Хороший денек? Да, пожалуй. Но не только сегодня. Все последние недели были так же хороши. С каждым днем Трибунал приговаривал к смерти все больше и больше народу, и нет ни одного, кто миновал бы эту комнату, вернее, ту ее часть, что за решеткой. И у каждого – почти у каждого – есть последняя просьба. Обычно это какое-нибудь письмо, или записка, или безделушка, которую надо передать по адресу. Ему, Латуру, не тяжело это сделать, он человек не злой. Он не отказывает никому. За это ему дают деньги. Иногда это даже большие деньги, но Латур берет их с чистой совестью – во-первых, человеку за решеткой эти деньги уже не нужны, а во-вторых, как ни говори, он все-таки нарушает инструкцию и риск есть риск. Такое письмо есть у него и сегодня, а вместо денег ему вручили перстень с камнем; если он не ошибается, этот перстень стоит немалых денег. Поэтому у старшего тюремщика Латура есть все основания считать сегодняшний день хорошим, даже если он проиграет и за обед в ресторане знаменитого Жирардена придется платить ему. Но еще лучше, если платить будут жандармы. Поэтому он снова углубляется в игру и повторяет про себя: «туз – это закон… король – гений… дама – свобода… валет – равенство». Он повторяет это несколько раз. Все верно. И старший тюремщик тюрьмы Консьержери Латур улыбается, довольный. Это верно, хороший нынче денек.
Только вот Сансон запаздывает.
Случайная, непредвиденная задержка: Марешаль, старый расклейщик газет, обернулся в тот самый момент, когда Сансон почти уже миновал перекресток на улице Вожирар.
– Марешаль!
И вот он уже подходит, высокий, тощий. В одной руке у него шест, в другой – ведерко с клейстером, и это делает его похожим на Дон Кихота. На груди у него бляха – знак того, что Марешаль потомственный расклейщик, так же, к примеру, как Сансон – потомственный исполнитель судебных приговоров. Только шестьдесят человек во всем Париже имеют право носить такие же бляхи, но сейчас из шестидесяти осталась едва ли половина – старики умирают, а молодые неохотно берутся за такую работу. Молодые рвутся к иному, более интересному. В ведерке же с клейстером интересного, надо признать, немного.
– На работу, – не то спрашивает, не то констатирует Марешаль, глядя на повозки. И зябко потирает руки. – Ну и погода! Если бы не клейстер, – шутит он, – я бы замерз. – И он показывает на ведерко, из которого идет пар. Клейстер – это предмет многолетней гордости Марешаля и предмет зависти со стороны его коллег. Этот клейстер не замерзает при любой погоде и ложится на лист ровным и тонким слоем, отодрать же лист потом невозможно.
– Что у тебя там? – и Сансон кивает на ранец за спиной Марешаля, из которого торчат газеты.
Марешаль пожимает худыми плечами – праздный вопрос.
– С тех пор как на этих повозках ты прокатил папашу Дюшена с его жаровнями, – говорит он, – в Париже выходит всего одна газета, правительственная «Moniteur universale». Только разве это газета? Ты только взгляни на эту бумагу – серая, жесткая, в колючках. Расклеивать ее – никакого удовольствия.
В голосе старого Марешаля профессиональная досада.
– Впрочем, – говорит он, – на, посмотри.
И пока Шарль-Анри Сансон разворачивает газету, действительно серую и колючую, расклейщик Марешаль предается воспоминаниям. «Какие времена были, – думает он, – какие времена. Нет, конечно, и при короле бывало порой неинтересно работать, когда, к примеру, выходила только придворная
«Французская газета», но там хоть бумага была другая. Зато потом наступили поистине золотые дни. А теперь что?»
И еще подумал расклейщик Марешаль, удивляясь при этом, как подобная мысль не пришла ему в голову раньше: «Выходит, что мы с Сансоном живем один за счет другого. Чем больше сначала работы у меня, тем больше потом работы у него. И очень похоже на то, что я скоро вовсе останусь без работы, тогда как старине Сансону придется скоро приискивать еще одного-двух помощников».
И тут Марешаль, похоже очень к месту, вспомнил объявление в сегодняшней газете, в которой до сведения граждан доводилось, что в тюрьмах города Парижа на сегодня, пятнадцатое жерминаля, содержится ровно семь тысяч триста двадцать четыре заключенных.
Шарль-Анри Сансон тоже прочитал это сообщение Комитета общественной безопасности. Он наткнулся на него почти сразу. Поэтому он не просмотрел как следует репертуар театров и, таким образом, не узнал, что из двенадцати постоянно работающих театров в трех – Национальном театре на улице Закона, в театре Лицея искусств в саду Братства и театре Пантеон – спектаклей нет, а в театре Водевиль пойдет «Кормилица-республиканка». Он только прочел о продолжающемся процессе над Дантоном, Демуленом и другими обвиняемыми и совершенно машинально запомнил общее их число – девятнадцать, подумав при этом, точно так же машинально, что меньше чем тремя повозками здесь не обойтись. И в следующий момент он увидел сообщение Комитета общественной безопасности, после чего забыл и о театре Водевиль, и о тех девятнадцати, которыми ему придется заниматься в самое ближайшее время, потому что какое уж тут могли иметь значение девятнадцать человек…
Рассеянно попрощался Шарль-Анри Сансон с расклейщиком Марешалем. Тот понял всю сложность проблемы, вставшей перед его другом, и не обиделся. Колеса повозок уже тарахтели по Новому мосту, лишенному конной статуи Генриха Четвертого. Консьержери была совсем рядом, а Сансон, ничего не замечая, все прикидывал, что же это получается… Получалось, что если даже каждый второй человек, сидящий сейчас в тюрьме, будет признан невиновным и выпущен (само по себе это было совершенно фантастическим и нереальным предположением], то и тогда ему, Шарлю-Анри Сансону, оставалось на целый год – без выходных – работы, считая по десять человек на день, ибо именно такое число он считал предельным; и все это было верно при втором, не менее нереальном предположении, что число заключенных больше не будет расти.
После всего этого – какой уж тут театр! Шарль-Анри Сансон к своей работе исполнителя судебных приговоров относился в высшей степени добросовестно. Заметка в газете его расстроила. «Это все следует обдумать всерьез и без спешки», – сказал он сам себе, но в это самое время повозки, прогрохотав по булыжнику, остановились наконец перед резной решеткой тюрьмы Консьержери.
– Гражданин обвинитель…
Фукье-Тенвиль быстро оборачивается. А, это всего лишь Никола, типограф. Неловко протиснувшись в маленькое оконце, он протягивает бумагу: