Немцы
Шрифт:
О чем они? Про интернат слабоумных?
— Да ты че плачешь? Всё будет хорошо! Главное, чтоб здоровье, — трубила старшая. — Ничего, вырастет.
— Уж очень далеко-о…
Посидели молча, помоложе склонилась ниже над книгою и заплакала:
— Уж больно далеко. Мост через реку. Я запомнила — Ока.
— Ничего! Будет спортом заниматься. Только бы не лежал. А то будет как медведь. Будет живот, как у слона, и ты с ним не справишься!
Они еще посидели молча, отвернувшись в разные окна.
— Уж больно далеко. Ехали-ехали… Я спрашиваю: когда же мост?
Старшая подозрительно
— Ты его, главное, научи немного деньги считать. И — лишь бы сильным был. Что там могут в жизни эти крепкие духом… — и вдруг сама заплакала, удивляясь своим слезам.
— А-а, ты… — Кравцов, оказывается, забыл, что звал; ничего важного, значит, только и думает о своей умирающей жене, когда о другом должен думать, отстаивать себя и своих. Кравцов собирался уезжать, дорассказывал кому-то в телефон с привычным мучением: — И когда мы после восемнадцатой химиотерапии посмотрели анализы — чисто! Я пришел к Марине и говорю: вот и всё! И вдруг какой-то голос надо мной сказал: нет, не всё! И она этот голос тоже услышала! Подожди минутку, — он зажал ладонью трубку, словно — чтобы согрет!.. — Эбергард, ты это… Там в приемной жена Валеры Гафарова из управления культуры, слышал, что посадили? Там совсем беда, денег нет за квартиру платить. А у нее ребенок инвалид, Гафаров его в школу на руках таскал, а теперь и на врачей денег нет… Слушай, возьми ее на работу, какого поддержать.
— У нас небольшие зарплаты. — Вот чем занимается дебил! Нашел, за кого просить! — Михаил Александрович, Гафаров вообще миллионер!
— Я не знаю, куда там, что… Но сейчас — копейки считают. Она учительницей когда-то работала. Тебе ведь корректоры какие-нибудь нужны? Давай забирай ее на хрен из приемной, пока монстр не увидел.
Эбергард не пошевелился, не разогнулся перед куратором, перед тем, кому отдавал деньги, но ему показалось: разогнулся и выложит сейчас всё, и Кравцов увидит наконец перед собой человека, равного себе — зачем-то громко отодвинул стул, сел и сразу встал и отправил руку в карман, но не попал.
— А кроме азербайджанской жены?!
— Ты что, Эбергард?
— Ничего не хотите сказать? Как у нас там? С кем дальше работать?! — что означало «ты деньги до монстра доносишь?».
Кравцов вздохнул, но не улыбнулся; он говорил без уверенности, без скрытого до поры успокаивающего знания, а «лишь бы ушел»:
— Я всё решу. Куда ты кипишь?
— Не опоздаем?! А то у меня доброжелателей хватает.
— Решу. Решаю. Притремся, сработаемся, — махал рукой «уходи!», «заканчивай с этим!». — Он нормальный мужик. Будешь, как и раньше, — через меня. Ну, че ты как… на своей семейной почве.
— У меня всё нормально (с нажимом «у меня», «смотри за собой!»). — Эбергард не заметил предложения пожать руки и всё забыть и еле сдержался, чтобы не долбануть дверью. — Здрасти, — смотрел мимо лица, мимо изумленной дуры Лидии Андреевны, начавшей: «Что-то вы…» — Вы — супруга Валерия Михайловича? Спускайтесь в сто двадцать четвертый кабинет и ждите меня там, — и повернул в сторону, противоположную от лифтов, чтобы не спускаться вместе, чтобы неловко не молчать — с этажа на этаж, — и угодил за поворотом в безмолвную стаю выходящих из первого заседания под председательством монстра членов земельной комиссии, и прихватил за локоть Хассо — белая голова, не спутаешь:
— Оп! Не боись, это я!
Эбергард выглянул обратно в коридор: никто не идет? — и взбежал по ступенькам:
— Вставай! — потащил ее из топи за плечи: ну-у!
— Больше не могу. Каждое утро — приезжает и уже всех ненавидит. И своих, и наших — всех! Подай кисель! Возят из ресторана. Подала. А-а, что это в чашке плавает? А что там может плавать, Эбергард? Может, крахмал… Я не знаю! Спермой префекта поите?! И — ногой в поднос! — кисель на меня, смотри — пятна на блузке. И тут. И — чтоб не виляла больше жопой. Ходишь, как проститутка. И кожаную юбку припомнил, сколько не надевала уже.
— Иди в туалет, посмотрись в зеркало и — на рабочее место! — он толкал ее к выходу. — Давай!
— Ночную дежурную уволил. Сказал ей: проветривайте приемную после себя. Даже в тюрьме проветривают. Она засмеялась: в тюрьме не была, не знала. Уволили! Двадцать лет отработала!
— Марианна, иди! Думай о дочке — ей квартира нужна? Ты в очередь ее успела впихнуть? Вот и иди! — и заглянул еще, хоть остыть, к Сырцовой. — Галина Петровна, представляете, мне кормить жену Гафарова! Нашли неимущую… Были на земельной комиссии?
Сырцова закрыла глаза, открыла — да.
И ждала: «много работы», «есть что по делу?». Не до разговоров. Что-то еще?
— Ничего не случилось? Нормально прошло?
— Ничего подписывать не стал. Вы, сказал, думаете, я не знаю, что за каждое согласование вы заказываете деньги? За каждое! — Взял верхнее дело, а оно из Смородино. — И ведь немалые деньги, чемоданчики, — и с такой прям злостью: да, господин Хассо?! Скоро у нас совсем другие разговоры начнутся. На кого наручники наденут, а?
— А Хассо? И Хассо ничего не ответил?!
— Спокойно сидел, на монстра не смотрел. Так, побледнел сильно. Взялся зачем-то пить, минералку открутил, а струей в стакан не попадает — руки ходят вот так вот. Монстр посмотрел на эти руки, и что-то человечье в его глазах всё-таки мелькнуло. И закончили. Я так поняла: ничего подписывать не будет, пока не приведет своего начальника в райкомзем.
— Как вас зовут?
Жена Гафарова ответила простым именем и трудным отчеством, Эбергард не записал и сразу забыл; родственницу, уверенную, что надо всегда надеяться на лучшее, смотреть вперед и жить дальше, он попросил остаться в приемной; жена Гафарова (он старался не запомнить ее лицо) рта не раскрывала, княжески считая, что предлагать-рассказывать будут ей, не привыкла молить, пока.