Немецкая романтическая повесть. Том II
Шрифт:
Занятые такими мыслями, высадились они у дома госпожи Ниткен, которая, хотя и была обо всем уведомлена Ценрио, сделала вид, будто не знает, кто такие ее высокие гости, и выразила сожаление, что несколько гентских семейств уже сняли ее дом. Адриан спросил, не могут ли они расположиться в библиотеке, на что госпожа Ниткен захохотала так, что у нее шея вздулась: ведь у нее всего-навсего есть разве две-три изъеденные червями ветхие книги, и лежат-то они в чердачной каморке, где человеку и не повернуться. Адриан не отстал от нее, пока она не проводила их туда, и только там сообщил он ей, что сегодня выпало ее дому великое счастье — оказать приют самому эрцгерцогу, и гентские семейства, конечно, рады будут освободить для высокого гостя несколько комнат окнами на улицу. Старая толстуха чуть было не упала на колени в своем почтительном изумлении, поцеловала кончики эрцгерцогской перевязи и поспешила в комнату госпожи Браки, чтобы возвестить ей, что приехал эрцгерцог и что ей придется уступить ему соседние комнаты и оставить двери отворенными.
Тем временем малыш вместе
Время прошло очень быстро для малыша, потому что, кроме льстивых друзей и доброго вина, на него оказала опьяняющее действие бесконечная народная толпа, решившая всласть повеселиться эти три дня и потому не желавшая терять даром ни минуты. Сколько тут было запасено мяса, пирогов и хлеба, частью привезенных прибывшими, частью доставленных с постоялых дворов! То был завтрак, что твои розговени, и обжоры непременно забили бы себе глотки чудовищными кусками пищи, если бы не устроены были искусные шлюзные сооружения при помощи вина и пива, благодаря чему все благополучно проплывало вниз к месту своего назначения. Нидерландцы тут мастера своего дела, а в те времена городское население так разбогатело в торговых сношениях со всем миром, что местные продукты почти ровно ничего не стоили. Для богатого было сущим пустяком даром накормить тысячи людей, оттого в городах в сущности не было нуждающихся и нищенством занимались только лодыри по призванию. Но и эти последние снимали с себя лохмотья в дни народных праздников и в пышных одеждах лицедействовали и потешали зрителей, у которых в прочее время клянчили милостыню. Бочки с положенными на них досками были им сценой, служитель, вооруженный длинной набитой подушкой, насаженной на хворостину, отгонял детей, из любопытства карабкавшихся на подмостки; кроме того на голове он носил колпак с бубенцами и ослиными ушами и в качестве шута выступал в пьесе и болтал со зрителями.
Наш малыш был в полном восхищении от театра. История человека, который, будучи превращен женой в собаку, тщетно пытается доказать, что он такой же разумный человек, как и другие, так увлекла его, что он сам полез на подмостки, за что получил от шута здоровенный удар по спине. Наш малыш почел себя жестоко опозоренным в глазах всего света, выхватил шпагу и бросился на шута, который презабавно стал обороняться против него своей набитой как колбаса подушкой; все завопили от восторга. Многие же, решив, что эта потеха входила в программу спектакля, принялись подзадоривать их обоих; дети вскарабкались на плечи взрослым, другие забрались на столы и на железные перекладины между арками ратуши, залезли на деревья, свешиваясь с их ветвей, словно диковинные плоды. Оба дворянина с необычайным удовольствием смотрели некоторое время на рыцарский подвиг своего приятеля, когда же ему удалось своей шпагой проткнуть маленькую дырку в икре шута, они всерьез встревожились за него, ибо зрители вовсе не оказались довольны таким нарушением театральности, а один крестьянин заявил даже, что обкарнает ему нос и уши. Поэтому, не долго думая, схватили они его, сунули под плащ и, как он ни противился, унесли его в первый приличный дом, отворивший им свои двери. Случаю было угодно, чтоб то оказался дом славной госпожи Ниткен, которая, сдав комнаты нескольким девицам легкого поведения, должна была оставлять их дверь всегда отпертой, чтобы гости могли проникать к ним как можно незаметнее. Вот обрадовались-то эти девицы обоим красивым дворянчикам и крохотному карлику, ибо они его так называли, пока он с яростью не заявил, что они имеют дело с молодым офицером. Это дало повод к нескончаемым шуткам, которых мы не станем повторять; но задор обоих дворян и дерзость девиц как кубарь подхлестывали высокомерие малыша и довели его до такого раздражения, что он готов был уже бежать прочь от своих мучителей, но тут они закричали, будто у дверей все еще стоит шут с крестьянами и хочет отрезать ему уши.
Что же делали тем временем влюбленные? Чуть только эрцгерцог вошел к себе, как приложил ухо к двери и обнаружил, что обе женщины находились в соседней комнате; он попросил Ценрио раздобыть ему бурав, и тот немедленно принес ему огромный бурав купора, который на дворе выцеживал винную бочку; он оказался как раз подходящим; тихо-тихо стал принц сверлить дверь, пока тонкий кончик острия не вылез наружу, и тогда он прильнул глазом к широкому отверстию с своей стороны; жаль только, что зря он трудился, так как дверь в его же интересах была отперта. Как билось его сердце, — и он сам не знал, почему, — когда он в первый раз посмотрел насквозь, и как отпрянул он назад и в голове у него помутилось, когда мелькнул перед ним еще более прекрасным образ того самого призрака, который дразнил его в ту ночь в загородном доме!
— Ценрио, — сказал он, — мы в руках каких-то чудесных духов; мы думали, что играем ими, а на самом деле они играют нами; я хотел бы бежать, и не могу — она так прекрасна.
Ценрио был смущен.
— Это тот же дух, — продолжал принц, — что уже тогда, в начале зимы прогнал меня из загородного дома, но он воплотился в человека, и я больше не могу ему противиться; дай совет, как мне поговорить с ней, — я теперь все бы ей высказал.
— Я все уже обдумал, — отвечал Ценрио, — по счастью, времени у нас достаточно; Адриан весь поглощен своей работой, желая доказать, что разысканное мной добавление к Ломбарду не подлинное; к тому же я еще запер дверь его комнаты, чтобы ему не удалось захватить нас врасплох. Теперь, мой дорогой принц, я предлагаю вам следующее: наша девушка страдает головной болью, вы разыграете роль врача, останетесь наедине с ней, и когда вы будете щупать ей пульс, то слова сами найдутся.
Действительно, Белла от дорожных сборов, от бессонной ночи и от жары почувствовала себя плохо, и госпожа Ниткен собственно и придумала этот план устройства свидания обоих влюбленных. Через несколько минут эрцгерцог уже облачился в широкую черную докторскую мантию, навесил на себя кровопускательные инструменты, пластыри и клистирный шприц и, робея, вошел в комнату за госпожей Ниткен, которая представила его, как испанского доктора. Белла узнала его с первого взгляда, и любовь и стыд повергли ее в такое же смущение, как Браку непосредственная близость августейшего принца; Белла скрыла лицо покрывалом, Брака с глубокими поклонами ретировалась в соседнюю комнату. Оба влюбленных, наконец, были одни и могли быстро и благополучно объясниться и договориться обо всем; но эрцгерцог, который еще ни с одной девушкой не бывал в близких отношениях, не находил иной темы разговора, кроме пульса: — Дайте пощупать ваш пульс, — только и повторял он. Белла протянула ему свою белую, круглую руку, он прикоснулся к ней кончиками пальцев, поиграл ею, хотел было опять что-то сказать, вероятно о явлении ее в загородном доме, но язык его лепетал только: — Это дух, это дух, виденный мною! — При этом он надел ей все-таки кольцо на палец, что мы можем рассматривать как триумф его сообразительности.
Тут счастью его пришел конец, потому что проклятый корневой человечек, который наклюкался у девиц и ускользнул от наблюдения офицеров, с шумом ворвался в комнату, болтая всякую чепуху о своем будущем полку и не узнавая Беллу, лежавшую на диване. Но эрцгерцог мгновенно овладел собой и попросил его не беспокоить больную, тем более, что вид у него как у умирающего. Малыш сразу опешил, а вошедшие офицеры подтвердили, что он очень изменился в лице и вероятно заразился чумой, потолкавшись сегодня в толпе. От этого предположения он весь поник, от пьяного задора не осталось и следа, ноги его подкосились; эрцгерцог ловко наложил ему на лицо большой кусок пластыря, имевшийся в его докторском снаряжении; малыш же твердил, что ничего не видит. Офицеры с притворным состраданием обещали доставить его домой, ибо он все еще так и не узнал ни комнаты, ни своей возлюбленной, и действительно они выволокли его из комнаты.
Брака тем временем сидела, как на иголках. Любовь эрцгерцога все еще не обнаружилась, щедрость же его вовсе не была несомненной, напротив — от госпожи Ниткен она слышала, что за ним даже держалась слава скряги; с другой стороны, альраун мог открыть столько кладов, сколько их было закопано в земле, и самому ему было решительно все равно, на что тратятся деньги, лишь бы он не чувствовал в них недостатка. Ежели оба любовника не поладят друг с другом, то вот и разлетятся все ее надежды на безмятежную будущую жизнь, и великие планы о судьбе ее народа тоже не осуществятся.
Эрцгерцог вновь был теперь наедине с Беллой, и смелости у него прибавилось, она же была раздражена и озабочена участью своего малыша; она заговорила об этом, и принц выслушал ее не без известной ревности. С некоторой гордостью спросил он ее, правда ли, что малыш — ее жених, и в ожидании ее нерешительного ответа настолько потерял самообладание, что вышел из своей мнимой роли доктора и представился ей как эрцгерцог. Она была слишком искренна, чтобы изобразить притворное изумление, и таким образом установились между ними доверчивые отношения, прежде чем они успели что-либо доверить друг другу. Наконец Белла сказала, что брака ее с кузеном желает только ее мать, а не она сама. Эрцгерцог заклинал ее не покоряться так всецело воле своей матери и не жертвовать счастьем жизни и красотой горю несчастного замужества; о своей любви он умолчал при этом. Белла пробормотала, как ей было предписано, что ее состояние находится в полном распоряжении ее богатого кузена, что она должна покориться желанию своих родственников, тем более, что она никого на свете не знает, кто бы мог спасти ее от этого принудительного брака. Тогда эрцгерцог стал уверять ее, что малейшее огорчение, причиненное ей, будет беспощадно наказано и отомщено им. Эти слова повлекли за собой объяснение в любви, которое не только у обоих влюбленных, но и у подслушивавшей Браки сняло большую тяжесть с души. Но как же встревожилась старуха, когда вдруг Белла, охваченная любовью к эрцгерцогу, прокляла всю свою лживость, упала к его ногам и стала заклинать его своей любовью не презирать ее за обман, говоря, что она вовсе не дочь ее спутницы, как она себя выдавала, а дочь… здесь ее слова были заглушены хлынувшими слезами.