Немецкая романтическая повесть. Том II

Эйхендорф Иозеф

Старуха пошла прочь, и Белла глядела ей вслед, словно на зловещее письмо, что от страху выпало у нее из рук, а все-таки хочется знать, что в нем написано; ей бы лучше пойти вместе с ней, но в печали своей она не решалась и робела грубого народа, с которым там встретится, как ни любила его.

Цыгане в ту пору подвергались преследованию, которое навлекли на них гонимые евреи, выдававшие себя за цыган, чтобы удержаться на месте, и они одичали в грехе; их герцог Михаил часто жаловался на то и пускал в ход всю свою мудрость, придумывая, как бы их снова объединить и вывести на родину. Данный ими обет итти до тех пор, покуда им будут встречаться христиане, был свершен, ибо они уже вернулись из Испании с берегов океана; только желание попасть в Новый свет удерживало их в Старом, который перевозил туда лишь солдат и никаких паломников. Но вывести их назад в Египет при все возраставшем могуществе турок, при повсеместном преследовании, при недостатке денег было бесконечно трудно. Уже герцог старался обратить в средства к существованию то, что раньше являлось национальным их развлечением — испытания силы и

ловкости, когда они поднимали на зубах тяжелые столы, поддерживая их в равновесии, когда они, прыгая, кувыркались в воздухе или же ходили на руках, словом все, что они показывали как свои цыганские фокусы; но, гонимые из одной страны в другую, они истощили этот источник дохода, и даже лучшие из них, когда уж и гадание больше не помогало, принуждены были воровать себе кусок для пропитания или довольствоваться мясом кротов, ежей и других зверей, на которых всякий в праве охотиться. Тогда впервые всем сердцем почувствовали они на себе кару за то, что изгнали святую матерь божию с младенцем Иисусом и со старым Иосифом, когда те бежали к ним в Египет, ибо они не вгляделись в очи господни, но в грубом своем равнодушии приняли святое семейство за евреев, которым на вечные времена был воспрещен доступ в Египет за то, что они унесли с собой при исходе в Землю обетованную ссуженные им золотые и серебряные сосуды. Когда же позднее, при крестной смерти, они признали спасителя, которого отвергли при жизни его, то половина народа дала обет искупить свое жестокосердие паломничеством в даль до последних пределов, где только будут встречаться им христиане. Они потянулись через Малую Азию в Европу, захватившие с собой свои сокровища, и, покуда те не иссякли, повсюду им оказывалось гостеприимство; но горе всем беднякам на чужбине!

После этого необходимого пояснения возвратимся теперь к нашей повести. Новая толпа цыган, среди них Хаппи и Эмлер, пришла неделю назад из Франции без гроша в кармане; герцог решил тогда сам еще раз показать свои фокусы, чтобы заработать им на пропитание; он пошел вместе с ними в гостиницу, но, когда к общему восхищению понес он на руках и на плечах восемь человек, вдруг поднялись крики, что Хаппи схвачен, что он украл двух петухов на дворе и те выдали его своим криком, когда он собирался дать тягу, а что Михаил, сам герцог, лишь затем оставался в комнате, чтобы отвлечь внимание людей. Богатые гентские горожане не прощают ни малейшей кражи; напрасно притворялся герцог Михаил, будто он в ту же минуту готов был застрелить Хаппи — и сам он и Эмлер были посажены в тюрьму вместе с Хаппи и как воры присуждены к повешению: в те времена суровый закон против цыган давал право казнить их на месте, где они будут захвачены. Тщетно Михаил клялся перед судом в своей и Эмлеровой невинности, говоря:

— С нами поступают, как с мышами: чуть только одна мышь подгрызет сыр, как уже говорят, что мыши здесь побывали, и пойдет тут сплошная их травля и ловля — так и нам, цыганам, теперь нет вернее убежища, чем виселица.

Это верное убежище было ему предоставлено законом, и он пролил горючие слезы со своей вышки на землю, что он, последний мужской наследник высокого рода, невинно гибнет такой позорной смертью; тут замкнулись его уста до дня страшного суда, когда он принесет свою жалобу на немилосердие богачей, для которых жизнь человеческая меньше стоит, чем сохранность их мертвых сокровищ; тогда веревка так же не пройдет сквозь игольное ушко, как и верблюд и богатые не войдут в небесное царство, где Белла вновь обретет своего отца.

Когда Белла снова пришла в себя, она воскликнула:

— Так вот что означал мой сон, что отец мой вознесется, да, и теперь он уже вознесся на небо и знает о нас или все или ничего.

Черный пес противу своих привычек переступил в это время порог каморки, улегся у ног Беллы и завыл.

— Так тебе тоже все известно, Самсон? — спросила она его, и собака кивнула головой. — Будешь теперь мне служить?

Собака снова кивнула головой, подбежала к окну и стала царапаться. Белла выглянула наружу, ставень оставался отворенным: она увидела вдали озаренное луной качающееся тело отца, и вдруг он опустился наземь.

— Теперь они его сняли, теперь они его поминают, и я должна его помянуть под открытым небом.

Взявши кружку вина и хлеб и сопровождаемая собакой, вошла она в запущенный сад; уже десять лет дом стоял необитаемым из-за привидений, ибо все это время он служил пристанищем для цыган, и владельца его, богатого городского купца, который приготовил его себе на лето, они отпугивали до тех пор, дока его самого не посадили в тюрьму за банкротство и над его имуществом для погашения долгов было назначено управление, которое вело дела с обычной в таких случаях нерадивостью. Теперь, под мечом правосудия, они жили там в полном спокойствии, только не смели днем показываться наружу, ночью же всякий люд обходил их сторонкой.

Итак, бледная красавица вышла, как привидение, в наружную дверь, и сторож соседних садов при виде ее бегом бросился в дальнюю часовню, чтобы молитвой оградить себя от нечистой силы. Белла и не подозревала, что она кого-нибудь может напугать; печаль об утрате единственной своей надежды, отца, за которой она забыла о всем прочем, повергла ее в оцепенение; она помнила лишь о том, чтобы выполнить в точности наставления старой Браки; ее утешало только одно: что она чем-то может еще почтить своего отца. Итак, по поминальному обычаю своего народа, она расстелила свое покрывало на камне, поставила на него два кубка и две тарелки, разломила хлеб на две части, налила вина в оба кубка, чокнулась ими, осушила свой, а кубок покойника вылила в бегущий поток, который неподалеку от дома исчезал в Шельде. Когда она выливала в воду эту первую жертву, в волнах зашумело и поднялось

что-то, словно большая рыба, которой тесно было в русле, вынырнула и всплыла на поверхность; месяц вышел из-за дома, и она увидела бледное лицо отца с короной на голове, которую надели на нее цыгане, перед тем как бросить его в поток. И когда драгоценное чело завертелось в водовороте, у бедного ребенка голова кругом пошла; она вообразила, что он еще жив, что он старается выбраться из потока; она прыгнула в воду и крепко схватила его в руки, а черный пес крепко схватил ее за юбку и уперся о берег; так удержал он лишившуюся чувств от горя девушку, которая не могла ни вынести труп на берег, ни уплыть вместе с ним в море. Наконец Брака вернулась и, не достучавшись, пробралась в сад, где словно окаменела при виде дивной картины: могучий Михаил в саване, с блестящей серебряной короною на голове, над ним бледная девушка с распущенными черными кудрями, черный пес с огненными глазами держит ее за платье. Старуха не могла удержаться от смеха, настолько диковинным это ей показалось, несмотря на та что она была потрясена до глубины души; и смеялась-то она не от души, но иссохшим своим ртом, как голодающий; затем она прыгнула в воду, вынесла с немалым трудом девушку на берег и сказала:

— Пусти его плыть, он знает свой путь лучше тебя.

При этих словах труп тихо поплыл вниз по течению, а месяц зашел за облака, и Белла поникла в объятиях старухи.

Четыре скорбных недели миновали; старуха ради собственной безопасности не могла приходить ежедневно, и Белла коротала время со своим псом, который не мог уже развлекать ее своими фокусами и вечно спал или, после еды, вилял хвостом, облизывался и чесался; наконец она решилась сделать то, с чего другие наследники начинают, — посмотреть, что оставил ей покойный. Она отомкнула потайную каморку не без некоторого страха и благоговения, но обманулась в своих ожиданиях: там оказались не редкостные одежды и драгоценности, но большей частью лишь пучки трав, мешки с корнями, какие-то камни, — всё вещи, в которых она ничего не понимала, потому что отец не доверял своих тайников ее детскому уму. Наконец она нашла в одном ящике старые рукописи и перелистала их; многие из них, украшенные ценными печатями, были написаны на странной бумаге и на незнакомом ей языке, другие же — на нидерландско-немецком, на котором она хорошо умела и писать и читать, так как ее мать, происходившая из древнего рода графов Хогстратен и бежавшая с Михаилом, передала любовь к этому старому языку своему мужу и своему ребенку. Она взяла эти книги с собой и принялась их читать в ту же ночь, ибо днем спала, чтобы не делать никакого шума; но тут Брака через ручного филина, которого она уже несколько времени носила с собой, подала троекратный знак, чтобы ее впустили. Белла неохотно оторвалась от своей книги, содержавшей диковинные волшебные истории, и, когда Брака вошла, снова молча уселась за чтение, а старуха подбоченилась и злобно заговорила:

— Так вот как, нынче со старой Бракой не здороваются, не целуются! да, покуда дети малы, то они не знают, как только и отблагодарить за всякую ласку и добро, а, чуть подрастут, становятся глухи ко всякому добру, которое им делают; ну, не получить тебе сегодня пирожка, покуда не попросишь его у меня как следует! целых полчаса я дожидалась его у булочника, он должен был готовить сегодня к принцеву столу; подивится служанка, когда она явится за ним к булочнику, а его уж и след простыл.

— Даже если я тебя и не попрошу, — отвечала Белла, — ты не успокоишься, покуда я не съем кусочка; давай его сюда и не злись. Я разбирала сегодня отцовские книги и отыскала в них такие чудесные истории, что мне самой захотелось стать привидением.

Старуха посмотрела в книгу и сказала:

— Чудно, что я вот состарилась, а не умею читать, а ты, цыпленок, — можешь; послушай-ка, что я скажу: если тебе так хочется быть привидением, мне пришло в голову, что ты можешь стать им и мы можем извлечь из этого пользу…

— О чем ты говоришь? Что у тебя вид какой озабоченный?

— Вот что, Белла, — продолжала старуха, — не пустяки у тебя впереди: подумай только, принц Карл вчера проезжал верхом на коне со своим учителем Ценрио мимо этого дома и спрашивал, отчего он стоит таким заколоченным и запущенным. Ценрио рассказал ему о том, как привидения отпугнули всех покупщиков и съемщиков, обо всем, что ты знаешь; как твой отец избил розгами одного, кто хотел здесь водвориться, а на другого напустил целую стаю сов, которые у него были заперты в каморке; ну, да ты все это знаешь! А принц-то, ничуть не испугавшись, поклялся, что он совсем один проспит ночь в этом доме и прогонит всех духов. Что же нам теперь делать? Он в любую ночь может явиться сюда, и его люди станут на стражу у всех дверей, так что никто из наших ни войти, ни выйти не сможет.

— А знаешь, Брака, — проговорила Белла, — принца я очень бы хотела увидать; я столько о нем слышала, о его красоте, о его благородстве, о его искусстве в фехтовании и верховой езде.

— Ну, вот, ты опять думаешь о принце, а не о нашей нужде, — продолжала Брака; — сумеешь ли ты разыграть роль привидения? Это могло бы тебя спасти.

— Почему бы и нет? — молвила Белла, — но как это сделать? — и стала читать дальше.

— Видишь ли, дитятко, — сказала старуха, — он может устроиться на ночь только в одной комнате, — в черной с золотыми плинтусами, рядом с потайной каморкой твоего отца, потому что во всех других комнатах по нескольку дверей и ему в них будет не так спокойно, да и кровать стоит только в ней одной. Так вот, когда ты услышишь, что он затих, что он заснул, ты выскользни из каморки, ложись к нему в постель, и клянусь тебе, что он со страху пустится наутек и уж никогда больше не вернется; если же он не растеряется и схватит тебя, то ты отделаешься маленькой ложью, будто ты по любви к нему забралась, и тут, может быть, ты найдешь свое счастье.