Немеркнущая звезда. Роман-эпопея в 3-х частях. Часть 2
Шрифт:
Изольда и в физике, в преподавательском ремесле своём, точно такой же троцкисткой была, и здесь её оголтелый тупой догматизм вовсю проявлялся. Что она, будущий педагог-просветитель и физик, когда-то поняла, запомнила и зазубрила в пединституте, чему её научили там местные преподаватели, – то и хорошо, и правильно было: светом истины, так сказать, правдой жизни нетленной. А всё остальное – чушь собачья и ерунда, пустословие и бред сивой кобылы, за который ученикам она сразу же двойки в журнал и дневник лепила, а то и колы…
Стеблову были глубоко чужды и омерзительны все эти самонадеянные революционеры с кругозором курицы и психологией бэтээров и танков. Сам-то он был из другой совершенно породы – породы людей, вечно во всём сомневающихся и недовольных собой, своими хиленькими возможностями и способностями,
Эта его уверенность – в невозможности постижения планов и замыслов Творца, и, соответственно, Его земных и небесных творений, – в нём жила с давних пор: вероятно, он с этим родился. Поэтому, он рано стал понимать, и с годами это его понимание только усиливалось и укреплялась, что любая система рациональная, вышедшая из человеческой головы, любая догма, схема или теория – это всего лишь часть (причём, очень и очень мизерная, микроскопическая) чего-то огромного и необъяснимого, что принято называть коротким и простеньким словом – Мир. И чем, соответственно, больше таких вот "частей" он изучит, тем лучше этот самый Мир и поймёт… Поэтому-то его абсолютно все системы интересовали и все теории – и религиозные, и философские, и естество-научные – все! Ибо в каждой из них, как в спектре, содержалась малюсенькая часть Великой Божественной Правды и Истины.
По этой же самой причине он никогда не любил и не терпел догматов – людей, что остервенело штудируют и потом также остервенело внедряют чьи-то суждения в жизнь, за них как за ширму цветную, очень красивую, прячутся, бездарность, бесплодность и собственное убожество этим умело скрывая. «Суждение, догма, закон, система, – мог бы с вызовом бросить таким вот оголтелым горе-пропагандистам Вадик, – это отражённое и оформленное мировоззрение одного человека или группы лиц, и не более того. И безоговорочно следовать за кем бы то ни было, пусть даже и очень и очень мудрым, высокопарным и разрекламированным, отвергнув при этом других, – значит добровольно самого себя обкрадывать-обеднять, делаться, элементарно, малограмотнее и глупее… Это всё равно что на небе полуночном выбрать одну единственную звезду, пусть даже и самую яркую, – и молиться потом на неё всю жизнь, закрывая глаза на другие, не менее этой лучезарные и прекрасные. Есть что-то ненормальное и ущербное, и по-детски слабое в таком упорном самоограничении и само-обеднении, такой интеллектуальной слепоте, такой однобокости и узколобости, наконец, – болезненно-ненормальное…»
Так если и не думал, то чувствовал Вадик на уровне интуиции, когда ещё дома учился и книжки разные по вечерам запоем читал, оставив любимые лыжи. Потом, в интернате уже, его в этом суждении сильно гениальный Паскаль поддержал, утверждавший в «Мыслях» своих, что «есть люди, заблуждение которых тем опаснее, что принцип своего заблуждения они выводят из какой-либо истины. Ошибка их не в следовании ложному взгляду, а в следовании одной истине при исключении другой»; а ещё утверждавший там же, что «…итогом всякой истины служит памятование об истинности противоположного», что «любое исходное положение правильно – и у пирронистов, и у стоиков, и у атеистов и т. д. Но выводы у всех ошибочны, потому что противоположное исходное положение тоже правильно».
Прочитав однажды такое, Вадик сильно, помнится, возгордился и воспылал душой; всем сердцем, всем естеством своим поблагодарил мудреца Паскаля за поддержку дружескую и руку помощи, поданную в нужный момент: когда его первые философские взгляды ещё только-только формировались и сильно нуждались в опеке, во властной защите чьей-нибудь – как появившийся из-под земли стебелёк.
А уж когда он с Ницше в 25-ть лет познакомился, и его «Заратустру» несколько раз прочитал от корки до корки, – то всех догматов тупоголовых, что по жизни в избытке встречал, и вовсе возненавидел! Как трусов последних и как ничтожество, только и умеющих, что щёки свои раздувать да за заученные цитаты прятаться – кичиться чужим умом. “Сколько
Хорошо написано – не правда ли?! – предельно точно и честно; да ещё и безжалостно к самому себе и другим, – что особенно ценно и важно, и более всего подкупает. Мужественность и мудрость автора поражали Вадика, в шок повергали, в трепет. Равно как и книги его замечательные, что были сродни откровению или вспышке молнии над головой, и становились духовным нашатырём для Стеблова, этаким скипидаром для разума и для воли, что потом от спячки его на протяжении долгих лет исцелял, от интеллектуальной зашоренности и дебилизма. Количество истины, что позволял себе человек, входивший в его орбиту, становилось мерилом и для него самого: он всех людей с той поры на безусловное "качество" их только по такому критерию и оценивал…
Так вот, Дубовицкая по этой "качественной шкале" была у него на самом низу, возле нуля абсолютного, пусть даже про Ницше десятиклассник Стеблов ещё и слыхом не слыхивал. Поэтому он сразу же и невзлюбил Дубовицкую, стал в оппозицию к ней – со всеми издержками для себя и последствиями.
Ведь для Стеблова уже и тогда любая догма или, что хуже, сентенция какая-нибудь "глубокомысленная", правило, схема, шаблон были почти что смерти подобны, а для Изольды Васильевны – жизни. Вадик рушил догмы с сентенциями и шаблонами по мере сил, пытаясь их вечно оспорить, усомниться в их безусловной ценности и адекватности в отображении мира, обвинить в пошлости и примитивизме. Она создавала их с упорством маньяка в своей тупой голове и потом зорко стояла на страже, как дозорный солдат, готова была в драку за них полезть, глаза осквернителю выцарапать. Вадик не терпел и презирал фанатов и ортодоксов, то есть одной дешёвой идейки рабов, одной фразы даже; она – таких беспринципных и безыдейных людей как он, «нигилистов отъявленных и убеждённых, – по её глубокому убеждению, – Базаровых новых, разрушителей школьных устоев, порядка с традициями».
Вадик был демократом со всеми, старался «не лезть со своим уставом в чужой монастырь», никого и ничему не учить, не обращать в свою веру. Волю очень любил, стремился всю жизнь к абсолютной свободе духа, к саморазвитию постоянному и самоутверждению, выяснению собственного предназначения, – что было для него важнее всего, было смыслом жизни. Он был неизменно замкнут на себе самом, если коротко: до других ему дела не было.
Дубовицкая же, наоборот, была вся вовне и, воспринимая себя любимую как идеал человека, как само совершенство и красоту, она была рождена всё инакомыслящее и инакоживущее крушить и ломать, "причёсывать" под одну гребёнку – чтобы сделать мир и людей послушными винтиками, рабами. В идеале она мечтала переделать всех по своему образцу – чтобы было удобно и спокойно жить, и с другими комфортно и легко общаться.
Идеальным учеником для неё поэтому был Вовка Лапин – парень красивый, добрый, воспитанный, как и Стеблов демократ и большой трудяга; но бездарный и бесплодный с рождения, не имевший ни стержня, ни огонька внутри, ни минимальной к чему-то привязанности… Поэтому-то и был он податливый как воск, из которого при желании что угодно можно б было слепить – хоть чёртика с рожками, хоть арлекина, – он стерпел бы, наверное, всё, не воспротивился бы.
Дубовицкая и лепила без устали послушного себе раба, и очень любила за эту послушность и податливость Лапина, наглядеться-нарадоваться на него не могла, оценки ему сплошь отличные ставила. Всё, что ни скажет ему на уроке, бывало, – то и хорошо, то и правильно; какую чушь ни сморозит, – и ту проглатывал Вовка как бегемот, не думая и только подобострастно на Изольду поглядывая, глазами в любви объясняясь ей, в чувствах нежных и добрых. Слова и мысли учительские для него моментально становились законом, догмой непререкаемой и абсолютной, отблеском Истины, и сомнению не подвергались – избави Бог! Он даже ошибки её методические у доски старательно в тетрадке копировал – и за это получал пятёрки в дневник и беззаботно жил, катался как сыр в масле.