Немного любви

Якимова Илона

Помнил дрожь предвкушения, которая всегда настигала его перед новым приключением, перед поездкой — потому что зачем поездка, если в ней не будет ни приключения, ни женщины? А новая женщина — сама по себе приключение, особенно если она старая знакомая, на которую взглянул по-новому. Предвкушал ее как материк, который предстояло открыть. Помнил, как встретил в Братиславе ранним утром — прозрачную от недосыпа, светящуюся восковой бледностью, неловко отвечающую на его объятия. Два дня треккинга по Карпатам, камни, солнце, зелень, влага, ветер и смеющаяся, открытая ему Эла. Она редко смеялась в обычной жизни. Уму непостижимо, что извлекала из тех камней, что ее так перло. Расцветала буквально с каждой поданной ей рукой, с каждой его улыбкой. На

ночевке в лесу сидел, курил самокруточку, когда она уже ушла спать, думал, что негоже лезть к ней сейчас, надо, чтобы красиво, а дальше что — к ее родне в Брно, а потом в Крумлов? Красиво там не получится. Значит, Прага. В Праге он даст ей почувствовать, что такое красиво, когда в деле Грушецкий. И, довольный сам собой и этой мыслью, нырнул в палатку под расстегнутый спальник.

Эла лежала, отвернувшись к стене, только голова чуть темнела над краем покрывала. Взъерошенная, стриженый затылок, ложбинка под ним... Ян западал на короткие стрижки у девушек, в подбритом затылке и хрупкой открытости девичьей шеи сзади было нечто невыразимо эротичное, что тут же хотелось поймать губами. С полчаса лежал, слушая, как она дышит — как будто и вовсе не дышала, — колебался. Потом все же отрубился, уходившись за день. Второй раз проснулся совсем в темноте, почуял — она чуть ближе, уже без колебаний наложил лапу сверху на нее, спящую, потянул женщину к себе, ткнулся носом в короткие пряди. Пахла тепло и соблазнительно, соленая карамель, виски, соль морская... Надо же, как ярко вспомнилось... Не открывая глаз, повернулась, вздохнула что-то ему в плечо и затихла.

Проснулись поутру уже врозь, точно кто растащил во сне. Такие дела.

Как взял за руку в Братиславе, так и не отпускал в те дни.

На Чахтице выделили пару часов, чтоб честно каждый камень облазать. Ему лично тут было — замок и замок, хотя и гигантский, а она сидела на обломке стены, свесив под обрыв ноги, думала о чем-то. Подошел сзади, перехватил за талию, чтоб, чего доброго, не свалилась, ткнулся опять носом в стриженый затылок, уже откровенно ни в чем себе не отказывая при свете дня — так и замерла, не зная, что делать.

Это же Ян, да, ничего личного, обнимает — и обнимает, это же Эла. Они же знакомы сто лет и еще немного. Особенно упоительно было потому открывать эту не Америку, но Гренландию, смотреть, как она откровенно оттаивает и забывает дышать, как бьется душа под кожей, когда одна рука его легко скользит от талии вверх, к груди, а другая вниз, к коленям. И скользит... и возвращается снова. Наконец просто потянул на себя, стащил с серого камня, на мгновенье притерся бедрами, чтоб ощутила — и отпустил вовсе.

— Хорошо пахнешь... — глянул под обрыв. — А там что?

— Кладбище. Далеко, отсюда не видно, за лесом внизу.

— Откуда же ты знаешь, что оно там?

— Так семейное же. Когда-нибудь и я...

— Только не говори, что это ваша недвижимость! — окинув взором руины града.

— Ну, — смотрела на него, глаза смеялись, — до какой-то степени и наша...

— Что, правда?

— Есть одна семейная история, бабушка рассказала как-то. Но я так считаю, что легенда. Генеалогия не подтверждается, я только до девятнадцатого века что-то нашла.

— Ну говори уже!

— Есть история, что Эржбета, уже помолвленная, родила в тринадцать лет, еще до брака с Надашди, девочку. Отцом был то ли паж, то ли местный мальчишка. Его оскопили и скормили собакам, а ребенка отдали кормилице вниз, в деревню, вон туда. Это же брачный подарок Ференца Эржбете, этот град и земли... Вот якобы от той девочки, от ее старшей, Аны, наша ветвь и пошла.

— И что, ты думаешь, не правда?

— Ну, кроме того, что у нас женщины не всегда меняли фамилию последние лет сто, даже выходя замуж — никакой правды я тут не нашла. Но фамилия могла быть по топониму просто. Да и нет никаких документальных свидетельств существования Аны Батори, скорее всего, и

ребенка убили тоже.

— Мда. Милая семейка. Я рад, что ты не из этих.

— А мне жаль ее.

— Чахтицкую пани?

— Ну да.

— Но почему?

Она удивилась, казалось:

— Что значит — почему? Там дело шито белыми нитками, буквально всем было выгодно, от сыновей до судьи и короля, чтоб ее не стало. Взяли не с поличным, судили заочно, замуровали, чтоб по-тихому умерла.

— Но она убивала же?

— У нас говорят, что нет, — тут она словно спохватилась, посмотрела на него одним из своих странных взглядов. — Давай спускаться? Дело к вечеру...

А он до самого спуска, подавая руку, обаятельно улыбаясь ей, думал о том, что кое в чем ошибся насчет старой подруги. Есть женщины, которых нужно обнимать. Не нужно с ними разговаривать.

Бабушку Батори, рассказывающую страшные сказки и жившую в крумловском доме под костелом, он тоже потом повидал. Старуха, улучив момент, сказала ему с милейшей улыбочкой надтреснутым на девяностом году голоском:

— Обидишь ее — пеняй на себя.

И зеленый огонь мелькнул на ее руке.

Глава 3. Расширить границы дружбы

В Праге он был первый раз именно с Элой. «Гаштал» на Гаштальской у Гаштальского костела, который на реставрации — легко запомнить, пять минут до Йозефова, десять до Пороховой башни. Ужинать пошли в итальянский ресторан за углом, утиная грудка и салат, к Эле весь вечер подкатывал официант — типичный Мохаммед, представлявшийся Марселем, и только когда Ян демонстративно уселся с ней в обнимку, отстал. Так и вернулись, обнимаясь, в отель. Маленький балкон во внутренний двор, белое вино. Кровать, занимающая приблизительно всю площадь номера. Пили, разговаривали, пьянели больше друг другом, чем от выпитого. Выпитое вот вообще не брало. Замирала в руках его, как дикий зверек, не хотел спугнуть, был осторожен. Кожа у нее тотчас розовела, нежная, натертая его двухдневной щетиной. Вспомнил, точно увидел сквозь стекло, как тогда, в Праге, побрившись наконец начисто, осматривал в зеркале линии скул, ямочку подбородка — и сам для себя был хорош, и знал, что сейчас выйдет из душа в номер, и она уже не денется никуда. Позволит, откроется, даст, сколько бы ни колебалась. Потому что хочет его до черноты в глазах.

В постели она говорила, как все они, какую-то ерунду, которую он не помнил. Секс всегда забирал его целиком, как небо под крылом самолета, как глубокая вода, это первое; и второе — в том, что говорит женщина в постели, нет никакого смысла, гораздо важней то, что она делает. И там они достигли гармонии, к сожалению. Неистовое весеннее солнце целых два дня лилось в потолочное окно на них, просыпавшихся теперь в обнимку. К сожалению — потому что он-то знал, и прямо сказал, что надолго тут не задержится, хотя она, видно было, начинала надеяться. И это раздражало, потому что чего-чего, а покушений на свою свободу он никогда не терпел. А, получив близость, Эла сделалась душной. С ним глупо претендовать на эксклюзивность, и не надо в него влюбляться, и это он говорил тоже, а то, что она ни черта не услышала — разве его вина? Никто никому жизнь не портил, оба взрослые люди. Он и вообще честно не дал ей испортить об него жизнь, потому что — какая там нормальная жизнь, с ним-то? Ни дома, ни семьи, ни постоянного места проживания, ребенка видит полтора раза в году по неделе. С ним можно утешиться, развеяться, двух ночей более чем достаточно, никто никому не успел надоесть. А там уж — пора, дарлинг, труба зовет к свершениям, и все такое. И когда она кинула его на дружбу в итоге, после того, как откатил условия контакта и внятно пояснил, что секс им только вредит — это было такое, прямо скажем, не вполне честное ее поведение. Конкретно противоречащее тому, что Эла сама же и декларировала, чего она вроде как от него поначалу хотела. Он же ей не обещал ничего.Ничего в итоге и получилось.