Немой

Расулзаде Натиг

Он отметил про себя, что вопрос этот, в отличие от вчерашнего, утратил свою определенность во времени - немного, пока, - теперь вопрос предполагал более длительный, может, даже очень и очень длительный срок. Тем не менее, он кивнул, соглашаясь, стесняясь и не умея отказывать, привыкнув, что и люди никогда ему не отказывали в нужном. Ей нужен кров, крыша над головой, нельзя же выгонять человека, если нужно приютить, не навсегда же, в конце концов...

Она осталась жить у него, принимая его за глухонемого, со странностями пожилого человека. Он ей не мешал, не сковывал ее. Она при нем не стеснялась купаться, стоя голая, во весь

рост в лохани. Он сам в таких случаях поспешно покидал домик. Она смеялась, ей нравились его стеснительность, застенчивость, скованность. Через несколько дней, когда он, захватив топор, пошел в лесок нарубить дров и уже сложив аккуратные поленья в сани, повернул обратно к дому, он вдруг поймал себя на мысли, что не очень-то ему хочется возвращаться в свой уютный домик с горячей жаркой печкой даже с такого сильного мороза. Он вспомнил, что она все в его жилище к которому он привык за долгие годы, переставила и передела по другому, по-своему. Особенно раздражала бельевая веревка перед которой он постоянно должен был кланяться, чтобы она не врезалась в его горло, или лицо. Его не тянуло, как раньше, поскорее вернуться домой, в тепло, но и оставаться на морозе слишком долго невозможно. Он неохотно поплелся к домику. Он, привыкший к рукоблудию, порождаемому одиночеством никак не хотел смириться с тем, что она, посторонний, чужой человек каждую ночь заставляет его входить проникать в нее и, тем самым, в какой-то степени становиться с ней единым существом. Все его естество противилось этому постороннему вторжению в его интимную жизнь. Немота, в которую он привык играть на людях, еще позволяла ему не раскрывать перед ней покровов с души своей, но всем остальным она медленно, постепенно, неуклонно овладевала, как змея, ползущая по стволу дерева, стремящаяся сожрать гнездо с птенцами на глазах беспомощно трепещущей в воздухе ласточки.

Однажды, вернувшись после не пришедшего вечернего поезда он застал ее кидающую его восемь финок в доску, прислоненную к стене. Некоторые ножи торчали из доски, но как-то вяло, вот-вот готовые упасть.

Видишь, - сказала она, - я научилась.

Он, не глядя на нее, собрал финки и положил их на полку, где они до сих пор и лежали.

– Жалко, что ли?
– сказала она. Все равно делать нечего.

Он стал греть руки над печкой, мрачно глядя на огонь. Она подошла к нему сзади, бесшумно подкралась дикой кошкой и стала тереться об него животом, догадываясь, что провинилась и желая, чтобы он не сердился на нее за эту маленькую шалость. Но ласкалась она еще и с тайным желанием возбудить в нём похоть, зная по опыту, что постель для мужчины - самое верное место, чтобы остудить гнев Он подумал трудно будет теперь сделать все, как было раньше, как далеко все зашло с ней. А ведь были и до нее подобные случаи, немного, правда, но были за эти долгие годы, и ему до сих удавалось сохранить себя. Приходил бывало - ночевали и утром уходили; не прочь были, наверно, и остаться, но то ли его дикий, нелюдимый вид отпугивал, толи вовсе принимали его за помешанного, но до сих пор бог миловал - уходили. Он оставался один, и короткое вторжение вспоминалось, как эпизод, разнообразивший одинокую, убогую жизнь. Теперь же... На этот раз зашло слишком далеко. Он не хотел привыкать к ней, не хотел менять свои привычки и в итоге - свою жизнь, он не хотел даже ее ласок предвидя, что за каждый контакт с посторонним человеком, посторонним миром придется расплачиваться,

и расплата эта может быть слишком велика и тяжела для его плеч она может раздавить его. Но выставить ее за дверь он не мог, она сама должна была понять и уйти. Он не мог долго находиться с ней, он привык быть один. Он одевался и уходил в лес.

– Ничего, - говорил он себе, шагая там от дерева к дереву- Ничего. Потерплю. Вот лето наступит и тогда... Должна же она понять... Должна же видеть, что я не могу так жить. День ото дня становилось все тяжелее. Он чувствовал, что плотью привязывается к ней и что эта привязывание в конечном итоге сводит на нет, перечеркивает всю его жизнь до нее, делает бессмысленным и нелепым его прошлое. И он все глубже уходил в себя, до того, порой, что переставал слышать ее. Она же, почувствовав еще большее отчуждение, старалась теперь уже не надоедать ему, не навязывалась по ночам, старалась не быть назойливой, а быть как можно незаметнее. Но с наступлением весны обнаружились явные признаки их совместной жизни.

– К концу лета рожу, - сказала она однажды.
– Ты рад? У нас будет ребенок: У тебя будет сын.

Он тупо уставился на ее живот и вдруг широко улыбнулся.

Среди ночи он поднялся, стараясь не разбудить ее, торопливо оделся и, тихонько открыв дверь, вышел из домика. Ночь была прохладная, но пахло уже, вовсю пахло весной, тихий ветер, земля под ногами, выбивавшаяся из-под рельсов трава и даже сами рельсы - все кругом пахло весной пробуждением. Он шел в сторону леса, встал на рельсы и, как мальчишка, балуясь, прошелся несколько шагов и тут вспомнил, что к началу лета этих рельсов уже, наверно, здесь не будет, уберут эту часть пути, все в поселке об этом говорили. Пройдя порядочное расстояние он оглянулся на свой домик, где провел долгие годы, почти всю свою сознательную жизнь, где был не счастлив и счастлив, как мог, где жил, как жилось, был волен и одинок, почти никакие страсти и желания человека, живущего среди себе подобных, не коснулись его. Домик уютно помаргивал окошком в темноте ночи, а на небе высыпали крупные звезды. Он не знал, с чем их сравнить, но чувствовал, как это красиво. Он многого не видел и не знал в обыкновенной человеческой жизни, где есть книги и кино, есть телевизор и электрический свет, есть бани, застолья, дружба и любовь и еще многое, многое другое. Ничего этого он не знал. Он шел к лесу.

– Мне больше нечего здесь делать, - сказал он звездам.
– Это - не моя жизнь. Это не мой дом.

Пройдя еще немного, он вспомнил вдруг и ворчливо добавил:

– Еще и рельсы уберут... Что тогда? Как выходить к семичасовому утреннему, или девятичасовому вечернему, если рельсов не будет... Я же в своем уме... Глупо... Но как все сошлось... Подумать только, как все сошлось...

Утром, проснувшись, она не обнаружила его рядом, но не это было главное, к этому она привыкла. А вот выстиранное накануне белье валялось на полу, и веревки не было... Она вскочила на ноги, предчувствуя беду всем своим нутром. Когда она выбегала из домика, то бросила взгляд на ножи на полке - все они были здесь, аккуратно разложенные. Она побежала к лесу.

Он висел на высокой ветке огромной ели, и было удивительно что такая дрянная старая веревка могла выдержать его и не порваться. Над ним летали вороны, а внизу, прислоненные к стволу, стояли его валенки, и аккуратно рядом были сложены изрядно поношенные телогрейка и ушанка.