Ненаписанные романы
Шрифт:
Четыре года - с тридцатого по тридцать четвертый - Сталин жил в страхе: а вдруг мужик, не выдержав террора, поднимется? Вдруг страна заполыхает? Красная Армия - в массе своей крестьянская, станут ли стрелять в своих?
Нет. Не поднялись. Снесли.
Когда Бухарина вывели из Политбюро и Серго взял его к себе в Наркомтяжпром начальником научно-технического отдела, Ягода ежедневно сообщал Сталину обо всех, кто приходил к Николаю Ивановичу: в сухих сводках наблюдения рассказывалось, как принимала друзей опального лидера "Пеночка" (так Бухарин называл своего секретаря Августу Петровну Короткову). В свое время, молоденькой девушкой, она была отправлена - постановлением Реввоенсовета за подписью Яна Берзина - в Крым, для нелегальной работы в тылу Врангеля, потом помогала ветерану революционного движения Шелгунову, другу Ленина, ослепшему в тюрьме, после этого стала секретарем заведующего отделом пропаганды Коминтерна Белы Куна, а потом уже "Черныш", помощник Председателя ИККИ Коминтерна Бухарина Ефим Цетлин, один из первых членов ЦК КИМа, пригласил ее в секретариат Николая Ивановича.
"С ним я проработала вплоть до того дня, - рассказывала она мне, - пока Сталин
Сталин не простил Бухарину той телеграммы, что он отправил - открытым текстом - летом тридцать шестого с Памира: просил не приводить в исполнение приговор над Каменевым, Зиновьевым и Иваном Никитовичем Смирновым; ненависть к нему после этого сделалась у Сталина давящей, постоянной, порою сладостной даже.
Ягода сообщал, что "Пеночка", или "Белочка" - так ее называл поэт Мандельштам, часто заходивший к Бухарину (отдел, возглавлявшийся Николаем Ивановичем, размещался в особняке на улице Кирова, наискосок от нынешнего Управления торговли Мосгорисполкома), каждую неделю готовит чай или кофе для постоянных визитеров: Вернадского, Вавилова (с ним Бухарин был особенно дружен), Горбунова, Кржижановского - академики приходили к своему коллеге академику Бухарину; Сталин попросил Ягоду повнимательнее послушать, о чем они говорят: "вполне возможно зарождение новой "Промпартии".
– В начале тридцатых годов, - продолжала между тем Александра Лаврентьевна, - Белова отправили в Германию, в военную миссию. А он был человек невероятной храбрости, почитайте "Мятеж", это ведь - во многом - о нем. Очень дружил с Фрунзе и Кировым, поэтому Сергей Миронович и пригласил его на должность начальника Ленинградского военного округа. Он никогда ничего не держал за пазухой, говорил, что думал: "Требую, чтобы не было произвола, телеграфировал он в девятнадцатом году, когда служил в Туркестане, - не заливайте фундамент социалистического общества кровью безвинных жертв..." Думаете, ему эти слова забыли? Сталин не умел забывать, это было против его натуры, он все помнил, все абсолютно... Так вот, в Берлине Иван Панфилович переодевался в штатское и посещал собрания национал-социалистов, слушал выступления фюреров, вождей партии, - Гитлера, Штрассера, Геббельса, Рэма... Этот массовый психоз, этот черный расизм потрясли его, Он написал в Кремль, Поскребышеву, просил передать Сталину: "Я сидел в двадцати шагах от Гитлера, когда он был на трибуне. Это - страшно. Это угроза цивилизации, начало звериной вседозволенности для вождя, который имеет право на все. Я могу попасть на его следующее выступление. Прошу санкцию на уничтожение этого злодея, который сплошь и рядом оперирует нашими лозунгами: "Все права рабочим и крестьянам, долой финансовый капитал, все на борьбу за счастливое будущее германской нации, прокладывающей путь человечеству в лучезарное завтра!".
Сталин письмо это прочитал, пожал плечами: "Анархистские замашки", Белова приказал отозвать в Москву; вскоре его, Сталина, личный эмиссар начал искать контакты с Гитлером и задействовал нацистский МИД, чтобы через него поначалу выйти на Геринга...
– Когда Иван Панфилович начал работать с Кировым, - продолжает Александра Лаврентьевна, - они целыми днями на границе пропадали, возвращались грязные, все в глине, ставили укрепления... Кстати, немцы с финнами так и не смогли эти укрепления преодолеть, разбились о кировско-беловскую линию обороны, а ту, что Сталин пытался делать после позорной финской кампании, разрезали, как нож масло... Жили мы с Иваном Панфиловичем в Левашово, под Питером, кое-кто из стариков и поныне это место называет "Беловской дачей"... Как-то раз Белов говорит: "Знаешь, освободился дом рядом с Сергеем Мироновичем, приглашает нас перебраться". Я, понятно, обрадовалась: быть рядом с Кировым! Начала собирать вещи, как вдруг Белов говорит: "Не надо. Останемся здесь".
– Почему?
– "Не надо", - повторил он, а лицо - серое, глаза больные, замученные... И было это, если не изменяет память, после первого задержания Николаева, когда его отпустили - с оружием...
Именно в те дни Белов заторопился в Москву, в Наркомат обороны, к кому не знаю. А когда возвращался, опоздал на поезд, догонял последний вагон по перрону, вспрыгнул, но заметил, как из кармана шинели выпала записная книжка. Дернул стоп-кран, книжку подобрал и - вновь в вагон. А тут паника: "остановка "Красной стрелы" была ЧП, об этом немедленно сообщали Сталину - с тех еще пор, как Луначарский попросил задержать отправление на несколько минут, его жена опаздывала... Анатолию Васильевичу за это вроде бы выговор вкатили, Сталин такое не прощал - сам-то в своем поезде разъезжал, вне всех и всяческих расписаний... Прибежал начальник состава, накинулся на проводника: "Кто сорвал стоп-кран?!" Все молчат, растерянные. "Под суд пойдешь! В тюрьму упрячу!" Тут Иван Панфилович и сказал: "Не надо никого в тюрьму прятать. Стоп-кран сорвал я..." А назавтра Сталин сказал Ворошилову: "Этот Пугачев еще и не то когда-нибудь сделает..."
...Помню, как в Москве уже - Ивана Панфиловича перевели начальником МВО он рассказывал мне во время прогулки: "Знаешь, мне даже какую-то радость доставляет грохотать сапогами по металлическим лестницам Кремля - сталинские охранники за пистолеты хватаются, каков поп, таков приход". А еще, помню, он долго-долго сидел над книгой "Гражданская война, 1918-1921", выпущенной ГИЗом в 1930 году, и лицо его было скорбным, порою растерянным даже...
Третий том этой книги вышел под редакцией А. Бубнова, бывшего главкома С. С. Каменева, М. Н. Тухачевского и Р. П. Эйдемана. Книга эта - трагический документ, воистину. Например, тщательно разобранная - с военной точки зрения Орловская операция Красной Армии в 1919 году перечеркивается втиснутым петитом сноски: "Труд был сверстан, когда появилась работа К. Е. Ворошилова "Сталин и Красная Армия", ГИЗ, 1929 год (то есть немедленно после высылки из страны первого Председателя Реввоенсовета
– Ю. С.) дается ряд новых данных..."
Приводится там и письмо Сталина, отправленное с юга Владимиру Ильичу. Заканчивается оно следующими словами: "Без этого моя работа на южфронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на южфронте. Ваш Сталин".
Итак, запомним: атака на историю гражданской войны началась в 1929 году.
Но Бубнов, Тухачевский, Каменев и Эйдеман не могли и не хотели фальсифицировать историю. Ограничившись приведением сталинского письма и отрывков из книги Ворошилова, они продолжали следовать канве правды. Более того, они резко ударили Сталина - понятно, не называя его - при разборе польской кампании, когда войска Пилсудского захватили Киев, подписав договор с Симоном Петлюрой, и для борьбы с ним было создано два фронта - Западный, который возглавлял Тухачевский, и Юго-Западный, во главе которого был Егоров, а членом Военного совета - Сталин. Тухачевский рвался к Висленскому рубежу, а Егоров и Сталин повернули свои войска на Львов. Примечательно замечание авторов книги: "Согласно директиве (командующего Юго-Западным фронтом Егорова и Сталина.
– Ю.С.), непосредственное содействие Западному фронту возлагалось лишь на численно слабую 12-ю армию..." В ряде книг той поры приводятся свидетельства неподчинения Егоровым, Сталиным и командиром Первой Конной Буденным плану Главкома Каменева о переброске конницы на помощь Западному фронту.
Буденный утверждал: "Переброску Первой Конной от Львова... нужно рассматривать как предсмертную конвульсию команзапфронта (Тухачевского. Ю.С.). Директива командующего Западным фронтом о переброске... запоздала... Если бы командование Запфронтом не нервировало без нужды своими директивами о переброске конной армии, то... падение Львова было бы обеспеченным..."
Как Тухачевский комментирует нервическое заключение своего оппонента? Он бесстрашно и открыто критикует себя: "Укажем и на те ошибки, которые следует отнести к командзапу (Тухачевскому.
– Б. С.}. Командование Западным фронтом должно было дать еще более решительный бой в пользу своевременной подтяжки Первой Конной - даже тогда, когда Конармия еще не была ему передана. От его требовательности и настойчивости зависело, безусловно, очень многое. И вот этого в самый решительный момент операции командованием Западного фронта проявлено не было..."
(Примечательно: в тайных параграфах пакта "Риббентроп - Молотов" Сталин свел свои счеты с расстрелянным уже Тухачевским: Варшава была легко отдана Гитлеру, зато Львов отходил Союзу; воистину, Сталин ничего, никогда, никому не забывал.)
Александра Лаврентьевна говорит емко, красиво, при этом очень доверительно:
– Знаете, я физически ощущала на своей спине взгляды Сталина, когда нас с Иваном Панфиловичем приглашали на приемы в Кремль. Он медленно шел по залу, окруженный своими близкими... Он шел демонстративно медленно, словно бы сдерживая тех, кто был рядом... Я обратила внимание на его глаза: желтые, тяжелые, неподвижные... Они испугали меня... Но я женщина, я чувствую больше, чем анализирую, я увидела в его глазах такое одиночество, такую затаенную тоску, что сказала Ивану Панфиловичу, когда мы вернулись домой: "Отвези меня к нему... Ну, пожалуйста... И в грешнике есть частица святого, надо только докопаться до нее... Поверь, я смогу уговорить его остановить ужас происходящего..." Иван Панфилович отмалчивался, я настаивала. Тогда он тихо ответил: "Что ж, пожалуйста... Собирайся... Только заранее простись с детьми, родителями, с друзьями, со мною, наконец, - нас всех уничтожат, Шура, всех. В одночасье..." Я потом только узнала, что Белов написал в письме Сталину, что необходимо организовать Наркомат оборонной промышленности, он ведь не зря в Германии работал, понял доктрину немцев: "лишь техника решит исход будущей битвы". А Сталин? Он считал, что только конница Буденного и авиация гарантируют нам победу над любым врагом... Сталин прочитал записку Ивана Панфиловича, усмехнулся, посмотрел ему в глаза: "Что, готовишь себе тепленькое местечко?" Он мерил всех своими мерками, этот человек... Хотя порою мне не под силу называть его человеком... Я помню, как Иван Панфилович возвратился с процесса над своими товарищами во главе с Тухачевским. Он был совершенно черный тогда... Сел к столу, попросил у меня бутылку коньяку, открыл его и выпил всю бутылку, не закусывая. А ведь он пил редко, крестьянский сын, блюл себя... А потом поманил меня к себе и прошептал: "Такого ужаса в истории цивилизации еще не было... Они все сидели как мертвые... В крахмальных рубашках и галстуках, тщательно выбритые, но совершенно безжизненные, понимаешь? Я даже усомнился - они ли это? А Ежов бегал за кулисами, все время подгонял: "Все и так ясно, скорее кончайте, чего тянете..." Я спросил Якира помнишь, сестра его жены была замужем за моим помощником по разведке: "А он тоже враг народа?" Якир даже не посмотрел на меня, ответил заученно: "Да, он тоже враг народа..."
...Судили Тухачевского два его недруга: маршал Егоров, командовавший Юго-Западным фронтом вместе со Сталиным, и Буденный; Блюхер и Белов были фигурами нейтральными, их использовали... Было необходимо соблюсти декорум - в этих вопросах Сталин был большим специалистом...
Впрочем, порою меня поражает то, что он вписывал или давал указания вписать в показания арестованных. Например, на процессе "Антисоветского троцкистского центра" Вышинский (а ведь он до сих пор покоится в Кремлевской стене, страшно - это то же, что захоронить там Гиммлера!), допрашивая одного из руководителей Кузбасса, бывшего рабочего, любимца Серго, ставшего "командиром тяжелой индустрии", - товарища Шестова, задал вопрос: "Где вы получили письмо Седова? (Лев Седов - сын Троцкого, отравлен в 1938 году в Париже.
– Ю. С.). Шестов: "Я получил его в ресторане "Балтимор". Вышинский: "Что же вам Седов сказал?" Шестов: "Он просто передал мне тогда - не письма, а, как мы тогда условились, пару ботинок... В каждом ботинке было заделано по письму..."