Ненависть
Шрифт:
Говорили, что у прiѣзжаго, строго законопирированнаго былъ какой-то особенный «мандатъ», не внушающiй никакихъ сомнѣнiй и письмо отъ самого Ленина.
Засѣданiе было назначено на восемь часовъ, но прiѣзжiй явился только къ десяти.
Это было человѣкъ неопредѣленнаго возраста, неопредѣленной нацiональности, какой-то подлинно «интернацiональный» человѣкъ. Скорѣе всего — болгаринъ. У него было чисто выбритое лицо сѣровато-оливковаго цвѣта, съ сизыми тѣнями на верхней губѣ и щекахъ. Онъ былъ хорошо, по заграничному одѣтъ,
Всѣ встали при его входѣ, хотя этого, напримѣръ, для Малинина никогда не дѣлали. Онъ неловко, крайне небрежно, поклонился и жестомъ предложилъ садиться у стола. Тяжелый, сумрачный, пронзительный взглядъ его обвелъ всѣхъ присутствующихъ и, какъ показалось Володѣ, нѣсколько дольше остановился на немъ и на Драчѣ.
Наступило напряженное молчанiе ожиданiя. Прiѣзжiй, онъ никому не былъ названъ ни по имени, ни по партiйной кличкѣ, сидѣлъ, уставившись глазами въ одну точку и точно самъ ожидалъ какого-то доклада. Въ комнатѣ со тщательно занавѣшенными одѣялами окнами было очень душно и до тошноты накурено. Сизыя струи табачнаго дыма стояли полосами подъ потолкомъ. Пахло согрѣвшимся пивомъ и нечистымъ потомъ. Плотный Балабонинъ платкомъ вытиралъ лобъ и лицо. Коротневъ въ ожиданiи подался на стулѣ всѣмъ корпусомъ впередъ. У Драча на лицѣ было восхищенiе, ротъ былъ открытъ и онъ ждалъ отъ прiѣзжаго точно какого то чуда.
Наконецъ, заговорилъ Малининъ. Слегка заикаясь онъ началъ:
— Наши партiйцы — апостолы новой вѣры… Марксизмъ — еванiгелiе нашего вѣка. Мы ждемъ, товарищъ, отъ васъ откровеннаго слова и поученiя.
Тотъ все молчалъ.
— Вы прiѣхали къ намъ съ новыми инструкцiями. Я получилъ телеграмму, которая меня и моихъ товарищей повергла въ большое смущенiе, пришлось перестраивать всю работу и мѣнять всѣ директивы, при настоящемъ настроенiи рабочихъ и вообще пролетарiата — это очень не просто. Въ центрѣ, повидимому, не отдаютъ себѣ отчета въ тѣхъ настроенiяхъ, которыя удалось установить въ рабочей массѣ.
— Въ Центрѣ все знаютъ… Тамъ смотрятъ широко и надолго. Голосъ незнакомца звучалъ глухо. Онъ говорилъ чисто по русски, но съ легкимъ акцентомъ, какъ могутъ говорить иностранцы, хорошо знающiе Русскiй языкъ, или Русскiе, очень долго жившiе заграницей.
Всѣ ждали, что онъ скажетъ дальше, но онъ опять замолчалъ и, казалось, и не думалъ продолжать.
— По нашимъ свѣдѣнiямъ, — сказалъ Малининъ, — война неизбѣжна. Императоръ Вильгельмъ рѣшилъ ее начать. Императоръ Николай еще колеблется, но ожидаемый прiѣздъ президента французской республики долженъ положить конецъ его колебанiямъ. На дняхъ должна быть объявлена мобилизацiя. Начатые нами безпорядки могутъ ей серьезно помѣшать.
— Мѣшать не надо… напротивъ. Въ общемъ и цѣломъ постановлено, что война нужна… Она ускоритъ осуществленiе задачъ третьяго интернацiонала… Надо только во время повернуть ее къ пораженiю. Требованiе: — не мѣшать, а помогать правительству.
— Воть какъ, — сказалъ Малининъ.
— Будить
— Да.
— Не опасная это будетъ игра?..
— Въ рабочихъ патрiотизма нѣтъ.
— Но крестьяне?
— У нихъ патрiотизмъ мѣстный. На этомъ въ свое время и съиграемъ.
Прiѣзжiй помолчалъ и сказалъ негромко, но вѣско.
— Намъ нужна ненависть… Ненависть всѣхъ ко всѣмъ… Вотъ въ чемъ наша религiя, та новая религiя, о которой вы сказали. Неудачи войны… Войны необычайно кровопролитной и жестокой — объ этомъ постараются сами капиталистическiя державы — возбудитъ ненависть солдатъ къ офицерамъ и генераламъ. Армiя поколеблется… Въ обществѣ ненависть къ правительству, презрѣнiе къ государю… Поняли? Вотъ когда… Ненависть къ самой Россiи!
— Ненависть къ Россiи? Трудненько будетъ. Я самъ изъ крестьянъ. Я знаю, какъ свое село любитъ каждый крестьянинъ.
— Свое село… Да, можетъ быть… Это не существенно. Но Россiю? Да объ этомъ вамъ безпокоиться не приходится. Это за насъ сдѣлаетъ интеллигенцiя. Кружки писателей и поэтовъ охотно пойдутъ клеветать на Россiю, на власть, на крестьянъ и на офицеровъ и генераловъ. О государѣ и говорить не приходится. Его сотремъ въ порошокъ, окружимъ такой ненавистью, что сами же «вѣрноподданные» ему измѣнятъ и отдадутъ на смерть и поруганiе. Они Бога своего отдали, такъ что имъ Государь!
— Вотъ еще Богъ… О, это все не такъ просто. Въ Россiи, если начинать бунтъ — первое надо Бога упразднить… убить всякую вѣру… А какъ это сдѣлаешь?..
— Мысль не новая и не ваша.
— Я за это и не стою. Для меня она новая и ясная.
— Это еще Бакунинъ сказалъ. Это вы у Достоевскаго читали. Мысль студента Шатова. Старо! Теперь въ Русскомъ народѣ Богъ не тотъ.
— Богъ у него всегда одинъ. Богъ и Николай Чудотворецъ.
— Когда начнутся пораженiя… голодъ… отступленiя… кода нѣмецъ желѣзной пятой станетъ на горло и молебны не помогутъ, когда «поэты» станутъ богохульствовать подъ рукоплесканiя интеллигентной толпы и Богъ поколеблется въ народныхъ умахъ. Богъ и съ Нимъ Николай Чудотворецъ.
— Можетъ быть… Но… Все это потребуетъ новыхъ средствъ. Мы потратились на забастовки. Партiйная касса пуста.
— Деньги будутъ.
— Откуда?.. — въ громадномъ волненiи спросилъ Балабонинъ.
— А вамъ не все равно.
Прiѣзжiй поднялся. Онъ все сказалъ, что надо. Онъ прiѣхалъ не для того, чтобы отвѣчать на вопросы. Онъ считалъ ихъ праздными и ненужными.
— Войнѣ быть. Правительству не мѣшать организовывать войну. Усвоили?..
Онъ никому не подалъ руки, какъ то неопредѣленно отвѣтилъ на поклоны собравшихся и, ткнувъ пальцемъ на Володю, Гуммеля и Драча сказалъ:
— Прошу выйдти со мною въ сосѣднюю комнату.
Въ кабинетѣ Малинина было темно и окно было открыто. Гуммель хотѣлъ внести лампу, но прiѣзжiй остановилъ его.
— Закройте только окно, чтобы — неслышно.
Онъ сталъ въ глубинѣ комнаты. Володя, Драчъ и Гуммель противъ него въ позахъ учениковъ передъ учителемъ.
— Владимiръ Жильцовъ?..
— Я.
— Вы будете… будете… Леонидъ Гранитовъ. Поняли?.. Усвоили?..
Володя молча поклонился.