Необычайные рассказы
Шрифт:
И когда наступил вечер третьего дня охоты, Актеон в первый раз в жизни почувствовал себя утомленным и инстинктивно стал искать пруд, в котором ему придется окончить свое земное существование. Найдя его, он вошел в воду и остановился. Но тогда заключенная в его звериной оболочке человеческая душа проявилась, и он заплакал горькими слезами. А между тем до него ни один олень не проливал слез; именно с тех пор, в память его муки, они плачут, как люди, в свой смертный час. Он ждал своего конца. Сначала вынырнула из кустов ищейка, потом собаки, бывшие впереди, а затем и вся свора. Актеон презрительно смотрел на них с высоты
Вдруг послышался шум раздвигаемых кустарников, заржала лошадь, раздался звон оружия, и на опушку леса выехал Главный Охотник. Он, единственный, не казался пораженным: он стал кричать на собак и издеваться над остальными охотниками и протянул руку к своему колчану.
В это мгновение Актеон почувствовал, что на его голове среди разветвлений рогов зажегся какой-то свет и, наклонив голову к воде, увидел в отражении, что на его голове светится пылающий крест.
Больше он ничего не увидел, так как упал, потеряв сознание. Умирая, он понял, что слова исполнились до конца, и что с этой поры ни один охотник не будет больше считать своей покровительницей Артемиду древних… Упавшего перед ним на колени Главного Охотника он уже не мог увидеть и никогда не узнал, что это был граф Губерт, который стал впоследствии епископом Льежским — и Святым.
НЕПОДВИЖНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Посвящается Шарлю Деренн
Около десяти часов утра спасенный нами человек открыл наконец глаза.
Я надеялся увидеть столько раз описанное пробуждение спасенных: я ждал лихорадочного ощупывания головы и всего тела, вопросов: «Где я? Где я?» — сказанных неуверенным, еле слышным голосом. Ничего подобного! Человек, которому мы оказали услугу, лежал совершенно спокойно, глядя куда-то вдаль. Потом его взгляд оживился, и он стал внимательно прислушиваться к шуму винта и ударам волн о борт судна. После этого, сев на узкую койку, он стал внимательно осматривать каюту, не обращая ни малейшего внимания ни на Гаэтана, ни на меня. Затем он взглянул на море через иллюминатор, без всякого любопытства и не особенно вежливо посмотрел на нас и, скрестив руки на груди, о чем-то глубоко задумался.
По внешности мы сочли этого незнакомца с красивым лицом и холеными руками за благовоспитанного человека, да и костюм его, как он ни пострадал от воды, изобличал в нем джентльмена. Поэтому его поведение обидело моего товарища, да и меня поразило, хотя знакомство с Гаэтаном давно приучило меня к смеси благородства с хамством и к шику, перемешанному с наглостью.
Впрочем, мое удивление не было продолжительным: «Не будем торопиться, — сказал я самому себе, — со смелыми выводами. Разве странное поведение потерпевшего крушение не может быть вызвано мозговым расстройством, вполне допустимым после такого несчастья; я думаю, что у него найдется немало материала для размышлений: судя по тем необыкновенным
Но Гаэтан, возмущенный контрастом между его внешностью воспитанного человека и странной манерой вести себя, сказал ему резким тоном:
— Ну, как вы себя чувствуете, черт вас возьми! Ведь лучше?
Он несколько раз повторил свой вопрос, но не получил ответа. Тот мало обратил внимания на резкий тон своего собеседника. Он смерил глазами Гаэтана, элегантная внешность которого мало подходила к резкости его речи, и после долгого раздумья, как бы нарочно созданного, чтобы увеличить недовольство моего друга, утвердительно мотнул головой: «да, мол, лучше».
«Хорошо, что понимает по-французски, — подумал я. — Может быть, даже соотечественник».
— Ну, вам везет, — продолжал Гаэтан. — Знаете ли, без нас, дружище!.. Да что с вами? Околели вы, что ли? — сказал он, рассердясь вдруг. — Что у вас, рот склеен, что ли, черт возьми?
— Вы плохо себя чувствуете? — вступился я, отстраняя моего друга, не столько для того, чтобы справиться о здоровье пострадавшего, как чтобы перебить Гаэтана. — Скажите… что у вас болит?
Тот отрицательно помотал головой и снова погрузился в задумчивость. Мои подозрения увеличились, и я взглянул на Гаэтана с тревогой. Я не знаю, заметил ли этот взгляд спасенный, но мне показалось, что в его глазах промелькнула улыбка.
— Хотите пить? — спросил я его.
Тогда, указывая на меня пальцем, он спросил с каким-то неопределенным иностранным акцентом:
— Док — тор?
— Нет, — сказал я весело. — Ничего подобного.
И, отвечая на молчаливый вопрос его глаз, добавил:
— Я пишу романы… я писатель… понимаете?
Он утвердительно наклонил голову, точно поклонился, и перевел вопросительный взгляд на Гаэтана.
— Я ничем не занимаюсь, — язвительно заявил тот. — Я рантье. — И добавил, пародируя меня. — Я лентяй… я занимаюсь ничегонеделанием… понимаете?
Заметив впечатление, произведенное на нашего гостя этим издевательством, я постарался изгладить его, сказав:
— Мой друг — собственник этого судна… Вы в гостях у барона Гаэтана де Винез-Парадоль, который вытащил вас из воды, а я Жеральд Синклер — его спутник по путешествию.
Но вместо того, чтобы представиться нам в свою очередь, на что я вправе был рассчитывать, он опять подумал и сказал медленно, точно подбирая слова:
— Не можете ли вы мне рассказать, что произошло? Я совершенно не помню, что со мной случилось после определенного момента.
На этот раз смешной акцент ясно определился: он говорил с английским акцентом.
— Господи, да это очень просто произошло, — ответил Гаэтан. — Мы спустили в море шлюпку, а матросы, сидевшие в ней, выудили вас.
— Но до этого, милостивый государь, что случилось до этого?
— До чего?.. Ведь не до взрыва же?.. — опять съязвил мой друг.
Тот сделал удивленное лицо.
— О каком взрыве вы говорите?
Я почувствовал, что Гаэтан разозлится, и снова вступился.
— Милый друг, — сказал я ему потихоньку. — Позвольте мне поговорить с этим субъектом. Он, вероятно, жертва потери памяти, что часто случается после таких сильных потрясений, и весьма возможно, что совершенно ничего не помнит о своем ужасном приключении. Успокойтесь и помолчите.