Необычайные рассказы
Шрифт:
Действительно, в Филадельфии есть парк Фермунт, и на запад от реки Шюилькиль расположен Бельмон с равниной, окруженной холмиками, «место, прекрасно приспособленное для поднятия аэропланов», как подчеркивал любезный корреспондента, но никаких Корбеттов в Филадельфии не существовало.
В Трентоне, в числе многочисленных горшечных заводов и менее заслуживающих уважения фабрик поддельных священных египетских жуков, имелся и завод электрических проводников братьев Реблинг, очень почтенных людей; но ни один из служащих этого завода не носил шикарного и звучного имени Арчибальд Кларк.
Этот человек снова сделался для меня «потерпевший крушение», «незнакомец», «тот», «он»… Его длинный рассказ прибавил ко всем его прозвищам только одно, хотя и справедливое, но ничего не объясняющее, а именно: «обманщика».
Прошло много времени и ничего нового не открылось по поводу псевдо-Кларка. Я продолжал строить всевозможные догадки относительно этого происшествия, как вдруг третьего дня почтальон принес мне письмо, вложенное в два конверта. На внешнем конверте, кроме адреса и марки, был еще
Господину Жеральду Синклеру,литератору.
212, Авеню Арман-Фальер.
Париж (XV).
Многоуважаемый и дорогой друг!
Я пишу вам, чтобы смиренно попросить прощения за свое поведение на борту «Океаниды». Вы, должно быть, давно догадались, что я играл комедию и, наверное, считаете меня порядочной скотиной. А между тем, милостивый государь, насколько мне было бы приятнее молчать; зачем вы, а особенно господин де Винез-Парадоль, заставили меня говорить; ведь хотя вы спасли меня и были вправе все узнать, но были обязаны не спрашивать меня ни о чем.
Нет, милостивый государь, я не американский кассир Арчибальд Кларк. Я инженер, француз, и аппарат, который я пробовал в ту счастливую ночь, не был, по правде сказать, Аэрофиксом.Конечно, я мог бы описать его во всех подробностях, не исключая самых мельчайших… Мое изобретение настолько важно и просто в то же время, что я предпочел слегка пофантазировать, чем рисковать своей славой из-за необдуманной откровенности. Что вы за люди? Я этого не знал. Конечно, благодаря вам я остался в живых, но, милостивый государь, если факт спасения погибающего доказывает присутствие достойных похвалы чувств, то все же не является гарантией скромности спасителя, ни даже его честности… Подумайте еще о том, что манера вести себя и тон господина де Винез с первого взгляда обрисовывают его типичнейшим фанфароном, что вы прекраснейшим образом могли дать мне неверные сведения о себе и, если даже вы и были теми, кем отрекомендовались, то нет большего сплетника, чем миллиардер, которому некуда девать себя, и большего болтуна, чем журналист, обретающийся вечно в поисках материала для статьи. Ну, сознайтесь, разве я не прав?.. Не сердитесь на меня, милостивый государь, за мою теперешнюю откровенность и тогдашнее притворство: все это было необходимо и вызвано одно другим.
Если вас поразить, — как мне удалось так быстро сочинить свою басню, так как времени для этого у меня, действительно, было мало, — пусть послужит объяснением то обстоятельство, что в основе этого рассказа много правды. Что же касается примеси фантазии, то мне очень трудно было бы самому разобраться, какие обстоятельства во время хода рассказа толкали меня в ту или другую сторону выдумок. Прежде всего, я многим обязан благословенному случаю, заставившему промчаться над вашей яхтой накануне моего падения метеор, и столь свойственной всем людям — простите меня, многоуважаемый друг, — привычке обобщать аналогичные явления, привычке, которая натолкнула вас на мысль объединить эти два явления. Затем починка руля на «Океаниде» зародила мысль о поломке руля на «Аэрофиксе». То, что вы находились на 40° параллели, тоже дало пищу моей фантазии. Но — курьезное обстоятельство! — на чудесную мысль о путешествии на крыльях ночи меня натолкнула самая незначительная, самая пустая из ваших фраз. Я говорю о вашем рассказе, когда вы назвали свои ночные ужины завтраками и обедами…
Разрешите также указать на то, что я не боялся опровержений на борту «Океаниды», в присутствии таких ученых, как сочинитель очаровательных, но легкомысленных рассказов, богатый бездельник и этот восхитительный капитан, господин Дюваль, назвавший материал, из которого был выстроен мой аппарат, алюминиевой дрянью.
Я остановился на Филадельфии, чтобы установить место, необходимое мне для указания начала своего приключения, потому что часто бываю там по делам; я выдал себя за американца, чтобы воспользоваться предлогом трудности говорить на чужом языке, и таким образом, не вызывать подозрений остановками и медлительностью своего рассказа.
Теперь вы, вероятно, спрашиваете себя, как я догадался, что вы не знаете английского языка?.. Послушайте, ну разве не естественно, чтобы, не получая ответа на обращенные ко мне по-французски вопросы, вы попытались спросить меня на всех языках, которыми хоть немного владеете?.. А между тем, со мной упорно говорили только по-французски…
Вы сами видите, что я был вооружен с ног до головы. Кроме того, я был до того добросовестен, что пил как можно больше виски, чтобы рассказ о бренди был правдоподобнее, а для того, чтобы вызвать жажду, я курил, сколько мог… Мои уловки помогли — вы мне поверили.
Но не обвиняйте себя в легкомыслии. И более предубежденные люди выслушали бы меня без недоверия до конца: ведь в наш век ежедневно случаются вещи, недопустимые с научной точки зрения. Ведь всякий раз, как кошка, падающая с крыши, неизменно падает на свои четыре лапы, эта кошка неизменно нарушает законы о перемещении центра тяжести. Она никак не могла проделать то, что она проделала. — Наука запрещает ей это; точно так же, как закон Ньютона о силе сопротивляемости ветра запрещает птицам летать.
Итак, не укоряйте себя в доверчивости. И не сердитесь на меня, несмотря на мою вину перед вами. Оцените, что я, чтобы сознаться в ней, даже не подождал того момента, когда мог бы искупить ее полной откровенностью. Это придет со временем. Я пишу вам сегодня только потому,
Для вас я приберегу, как подарок, рассказ о своих настоящих переживаниях. Вы сможете воспользоваться ими для того, чтобы сочинить один из самых интересных своих рассказов. Но пока еще придет время проредактировать этот рассказ, я охотно уполномочиваю вас, многоуважаемый и дорогой друг, опубликовать тот маленький роман, который я имел дерзость сочинить в вашем присутствии — конечно, если вы найдете, что он стоит того, чтобы позабавить им читателей.
Я исполнил данное мне поручение.
СТРАННАЯ УЧАСТЬ БУВАНКУРА
Посвящается Полю Куртуа
За время моего отсутствия из Понтаржи, Буванкур переменил прислугу. Как ни старалась новая горничная убедить меня, что хозяина нет дома, ей не удалось обмануть меня, тем более что я совершенно явственно слышал доносившийся из лаборатории, которая находится в самом конце коридора, — звонкий голос моего друга. Я стал кричать во все горло:
— Буванкур! Эй, Буванкур! Это я — Самбрейль. Прикажите меня впустить! Отмените приказание никого не пускать!
— Ах, милый доктор, как приятно снова встретиться, — раздался громкий голос ученого, кричавшего из-за запертой двери. — Мне ни разу еще так сильно не хотелось пожать вам руку, Самбрейль; но смотрите, до чего не везет — я взаперти еще на полчаса. Сейчас никак не могу впустить вас к себе… Пройдите, пожалуйста, через гостиную ко мне в кабинет, там тоже можно будет беседовать через дверь, но там вам будет удобнее, чем в прихожей.
Расположение комнат его небольшой квартиры мне было давно знакомо. Квартира мне нравилась, потому что ее хозяин был близок моему сердцу; поэтому я с удовольствием приостановился в гостиной в стиле Людовика XV — привычном месте наших бесед — хотя убранство комнаты было претенциозно до банальности. Дело в том, что Буванкур считает себя (и совершенно напрасно) идеальнейшим обойщиком-декоратором; все свое свободное время он употреблял на то, чтобы что-то прибить, передвинуть, убрать драпировками, — и он гордится чуть ли не больше, чем своей славой великого химика, тем, что стулья и консоли исполнены по его рисункам в стиле находившегося здесь «настоящего старинного» камина.
Я растроганно взглянул мимоходом на отвратительное «стильное» убранство гостиной, на грубо сделанную резную мебель, на обманчивую внешность обивки и ковров, цинично притворявшихся настоящими Обюссонами, и мне даже на ум не взбрело оскорбиться, до того я привык к безобразию всего этого.
Но стоило мне войти в кабинет, как смешные притязания Буванкура с новой силой воскресли в моей памяти. Для украшения комнаты он применил невероятно дикий способ: чтобы произвести впечатление большей, чем она была на самом деле, комнаты, он пристроил высокое зеркало у стены, отделяющей кабинет от гостиной Людовика XV. Это подобие двери помещалось как раз напротив настоящей двери; это был как бы мираж двери и напоминал о зеркальном лабиринте в музее Гревен. Громадное зеркало стояло прямо на полу и, для того чтобы вернее ввести в заблуждение, было задрапировано такими же гранатового цвета портьерами, как окна и двери этой комнаты.
Ах, уж эти мне портьеры! Я сразу узнал, чьи руки сделали эти узлы, нацепили банты, распределили складки; какой дьявольский обойщик перевил их этими шнурами с кистями на концах. И я застыл в молчании перед этими ужасными ламбрекенами, на которых шнур обвивался замысловатым рисунком вокруг материи — плод старинной и болезненной фантазии.
— Ну что же, доктор! — раздался из-за двери лаборатории заглушенный голос Буванкура. — Где вы? Что же вы не идете?
— Я здесь. Я любуюсь вашим вкусом и познаниями в искусстве декорирования… У вас тут прибавилось зеркало… замечательное…
— Правда? Как вам нравятся портьеры на нем? Это я сам сделал, знаете? Правда, что кабинет теперь кажется огромным? И шикарным? Не правда ли, что кабинет теперь как-то особенно шикарно выглядит?
По правде сказать, комната, действительно, не лишена была «шика», но, конечно, не из-за тех предметов, которые были туда поставлены для «шика», а по той простой причине, что была преддверием и дополнением к лаборатории и поэтому служила помещением для целого ряда удивительных приборов всяких размеров, видов, и материалов для работы и демонстраций. Два окна — одно, выходящее на бульвар, другое — на улицу, освещали ее и отражались в стеклянных и металлических подставках, дисках и цилиндрах, блестя разноцветными огнями. На письменном столе лежали в беспорядке груды рукописей, точно брошенные в порыве лихорадочной работы. На черной доске, стоявшей в углу, белели формулы теоремы. В кабинете как бы благоухал химический аромат науки… Я серьезно и искренне ответил:
— Да, Буванкур, да, старый дружище! В вашем кабинете действительно есть шик.
— Простите меня, что я вас так странно принимаю, — снова сказал он сквозь двери. — Сегодня суббота, и мой лаборант…
— Все тот же: Феликс?
— Ну да, конечно, черт возьми!
— Привет! Феликс!
— Здравствуйте, господин Самбрейль!
— Мой лаборант, — продолжал Буванкур, — попросил меня отпустить его пораньше. По воскресеньям он не приходит, а я ни за что не хочу откладывать опыта.