Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах
Шрифт:
Этот вандализм заслуживает отдельной главы, но я уже слишком далеко продвинулся в 66-й. Те из моих рисковых и резвых читателей, кто хочет узнать об этом больше, всегда могут заглянуть в оружейный каталог Сент-Этьена и на Тронскую ярмарку во время оплаченного отпуска.
И ведь ни один из этих ужасных «непогрешимых», оказавшись на высоте, не воспользовался случаем и не проповедовал Евангелие от Иоанна. От Матфея, впрочем, тоже. Весь первый день напролет они пытались осыпать Тео градом пуль и насмешек, но ни один не попал в десятку, хотя многие в молоко, вернее, в кровь. Потому что:
Да, тремя пулями в затылок, чет и нечет! Я думал было объявить голодовку в знак протеста
Премьер-министр позвонил мне в растрепанных чувствах и без расчески. Он просил у меня прощения за промахи, допущенные его остолопами-штурмовиками. Я не имел ни малейшего желания вступать в разговоры с премьер-министром, когда по мне палили со всех углов и на каждом шагу. Какой срам! Мой чистый Корпус, блестевший, как новенький башмак, после этой пальбы из винтовок, смазанных лучше, чем мои пациенты, был весь засыпан битым стеклом, забрызган кровью, пропитан яростью и отчаянием, отмыть которые куда как труднее.
Премьер-министр (лицемер и недомерок!) умолял меня по телефону надеть на Тео алый халат, чтобы снайперы лучше видели его на фоне своей серости. Но если они не могли разглядеть Тео, не объяснялось ли это их верхоглядством? Разве он был такой уж трудной мишенью?
Мне стало до того грустно, что я попросил Тео развеселить меня проверенным способом – стансами со стаканом. С безмерной любовью и безразмерным состраданием он сказал мне: «Вы неважно выглядите. Надо, пожалуй, мне и вами заняться». И, чтобы отмыть пол, мы вдвоем несколько часов носили воду и заливали глаза, испив до дна горькую чашу.
LXVII
Какой скандал! Пальба не прекращалась ни днем, ни ночью, ни в промежутке. И я задавался вопросами: смогу ли я дописать роман, которому не хватало на глазок всего пяти глав? Не сочтут ли мои издатели весь этот гром и треск выстрелов рекламной шумихой? Успею ли я к старту гонки за литературными премиями и зелеными воротничками? И, кстати о воротничках, распахнет ли передо мной Академия свои двери, или я поцелую замок?
Через три дня я был вынужден оповестить весь свет и его четыре стороны:
«Непогрешимые» были глухи, как тощие коровы, и продолжали палить с вышек, сея разрушения и платя нам свинцом. Неизлечимые гибли в пляске шальных пуль.
Сесилия, облачко мое кремовое, плакала, невзирая на всю свою сдержанность, и храбрилась как зайчонок, которому насыпали на хвост соли. Тео любовно подбадривал ее меж двух огней.
Правительство было так удручено, что больше мне не звонило, за исключением министра юстиции, да и тот не раскрывал рта. Ему хотелось оправдаться за все промашки «непогрешимых», но по нам-то они не промахивались! Я предложил ему воздвигнуть памятник неизвестному неизлечимому – ведь хороший товар сам себе реклама.
Тео разрывался между умирающими, расточая им ласки и поцелуи, нашептывая нежнейшие слова, пока те истекали отнюдь не голубой кровью, орошая грядущие нивы. Он так замотался, что забыл свою неразлучную склянку с цианидом, которую всегда носил на коротком поводке ради долгой жизни.
Невзирая на свистопляску, я должен заявить во всеуслышание из уважения к истине – ибо я всегда был джентльменом, – что Сесилия, горка моя ампирная, даровала мне свои груди de visu {54} и in fine. {55} Обе сразу, а не одну за другой, как она имела обыкновение дарить их Тео, который спал, держа губы сжатыми, а рот на замке и не обращая внимания на одинокую, покинутую и загнанную в тупик грудь. А случилось вот что: гремели выстрелы, падали вокруг меня неизлечимые, как вдруг Сесилия, дщерь моя Сионская, упала навзничь и осталась на нем лежать в забытьи. Халат ее распахнулся, глаза, напротив того, закрылись, и, лежа так, она позволила мне увидеть обе свои груди, подобные двум кубкам «Формулы-1». О захлестнувшей меня буре чувств мои непредвзятые и твердокаменные читатели могут составить представление, почитав «Антологию дрожи», которую я составляю и планирую издать как вклад в изучение испанского гриппа. Я ощутил, как моя любовь к ней стремительно взмыла во мне подобно кавалерийскому полку... ведь истинное чувство допускает любые вольности. Но я счел своим долгом обуздать этот трепет, дабы заняться приготовлением супа с котом, с тревогой обнаружив, что больше нет никакого «потом».
54
По виду (лат.). Своими глазами, в качестве очевидца.
55
В конце; в конце страницы; в конце книги (лат.).
LXVIII
Неизлечимые были так перепуганы непрестанной пальбой и градом пуль, изрешетившим Корпус, что в один миг и два счета переименовали себя в «выживших»; запах пороха ударил им в голову, и они не могли больше ломать ее над спасением головы Тео. Сам же я, увлекаемый водоворотом событий и печальным вальсом пуль, которые, отскакивая рикошетом, прищелкивали негромко и неброско, особенно когда ошибались мишенью, попросил у Тео руки Сесилии, чащи моей лесной благоухающей. Чуть не плача, думал я об этом мире, который стал до того материалистическим, что сам Сократ не покончил бы с собой ради него, даже если б только для этого воскрес.
Председатель Гильдии врачей названивал мне постоянно, чтобы создать видимость осведомленности. Едва заслышав его тошнотворный – не иначе как на помойке найденный – голос, я отключал телефон. А между тем сколько вопросов, и весьма компрометирующих, мог я ему задать – к примеру, кто уничтожил Александрийскую библиотеку и насколько виноват Навуходоносор в падении Вавилона!
В таких обстоятельствах, столь же критических, сколь и настроение моих читателей, Корпус утопал в крови и пламени, как татарский бифштекс «фламбэ» с арманьяком, а врачи лезли вон из кожи, призывая на помощь меня, без церемоний и даже без перчаток, хоть не грех было им спрятать руки, грязные, как белье их большой семьи. Когда звонили так называемые коллеги, я представлял, как они в окружении пациентов, злодейски прикованных к искусственным почкам, подвергают их изощренным пыткам, которые, не иначе, почерпнули из учебников Великих Инквизиторов, унаследованных по прямой линии, хотя, возможно, это были вторые экземпляры под копирку. Порой я задавался вопросом: не откомандировала ли Гильдия врачей в штурмовой отряд «непогрешимых» своих лучших хирургов и не они ли, вооруженные до пупка и со скальпелями в зубах, так хорошо мажут с вышек по цели, нацепив очки для близи?
Выжившие не только сомневались во всем (посмертно), но и непомерно взвинчивали ставки, играя в пинг-труп-понг. Некоторые мечтали о воссоздании плота «Медузы» и уже присматривались, выбирая, кого внести в меню. Другие подумывали воздвигнуть баррикаду из мертвых тел с целью исторического обзора лучших сцен всевозможных революций, не считая Коммуны.
Вирус мутил разум неизлечимых, а несмолкающая пальба возбуждала их, как адское пламя дьявола, и задавала такого же жару. Торжественно и громогласно заявляли они, что находятся здесь по воле народа и покинут Корпус только ногами вперед.
Тео же с бесконечной кротостью принимал пылкую любовь каждого испускающего дух и поплевывал на пламя, поскольку не мог нагреть на нем руки.
LXIX
В самый разгар кровопролития, когда непогрешимые палили почем зря, нипочем не зря в корень, а число выживших убывало, как тринадцатое в пятницу, председатель Гильдии врачей пытался потолковать со мной о моем собственном здоровье. Тяжелый случай delirium tremens {56} был у этого крысобоя. Я спросил, не желает ли он выслушать меня по телефону стетоскопом или навешать мне на уши лапши, в которой мы нимало не нуждались благодаря огороду Тео. Я решил окончательно и бесповоротно никогда не приглашать его к обеду, даже в сопровождении свиты можореток в миноре.
56
Белая горячка (лат.). Буквально «трясущееся помрачение».