Непокоренные: Избранные произведения
Шрифт:
«Украина ты моя! Украина! — горько покачал головой Тарас. — Бедолаги мы с тобой!»
Меж тем парикмахер раздул костер и теперь, любуясь, глядел, как кучерявится и завивается пламя, словно то была лучшая прическа его работы.
Со всех сторон к огню потянулись руки. Человек в клетчатом пальто и мягкой шляпе, сидевший в стороне, тоже невольно потянулся к огню, но не подвинулся, не подошел.
— А вы, гражданин, откуда идете? — любезно крикнул ему общительный парикмахер, как бы приглашая к огню и к беседе.
— Простите… гм… — глухо
— Интеллигент, — обиженно сказал Тарасу Петушков. — Интеллигент с высшим образованием! А коли ты интеллигент, — крикнул он яростно, — так сиди дома, нечего на дорогу выходить.
— Простите… гм… — произнес человек в шляпе, — я вижу, вы не поняли… Я — певец… Гм… Я должен горло беречь… Здесь сыро…
Петушков расхохотался:
— Ну, голос надо было дома беречь!
— Мне выбирать не приходится, — кротко возразил актер.
— Да, выбирать не приходится, — вздохнул Петр Петрович. — Если б мне два года назад приснился сон, что я, пожилой человек, бухгалтер Востриков, стану… э… бродягой, — я подумал бы: экой дурной сон! А вот… э… сбылся. Да вы подсаживайтесь, подсаживайтесь! — крикнул он актеру. — Огонь бесплатно!
— Благодарствуйте, — ответил тот, приподнимая шляпу, и пересел ближе к огню.
— Что ж это вы так? — усмехаясь, спросил Тарас. — Говорят, немцы артистов любят.
— Какая компания! — восхищенно воскликнул парикмахер. — Какое общество собралось у нашего огонька! А, Петр Петрович? И в хорошее время не каждый день соберешь такое общество.
— Да… — мечтательно крякнул бухгалтер, — к этому обществу да графинчик… С лимонной корочкой.
— С апельсинной… — коротко вставил актер.
— Зачем же с апельсинной? Общепринято с лимонной. От дедов.
— Апельсины мягче. Иначе не могу… Простите… гм… голос.
Парикмахер подбросил веток в костер. Сырые, они корчились в огне, как клубок змей, и шипели.
— Яичница с помидорами, — сказал парикмахер, — вот мое любимое блюдо, если угодно знать.
Ему никто не ответил. Он снова подбросил веток в огонь.
— А этот бурак можно варить, — послышался вдруг робкий женский голос.
— Что? — обернулся парикмахер.
Бочком к огню, положив голову на свою тачку, сидела женщина. Он повторила:
— Я говорю… вот бурак на поле… его можно варить.
— Позвольте, — всполошился актер, — но это кормовой бурак. Это корм свиньям…
— Э, батенька! — возразил бухгалтер. — Чем же люди хуже свиней? Ведь мы свинину едим?
— Ели, — поправил Тарас.
— Ну, ели! Значит…
— Только люди уж, видно, весь бурак повытаскали, — грустно сказала женщина.
— А вот мы поищем! — воскликнул парикмахер и ринулся в поле.
Он скоро вернулся, потный и всклокоченный.
— Да… — сказал он, выкладывая перед женщиной все, что собрал. — Из-за бурака и то драка. Зверь стал народ.
— Голод…
— А в чем же варить? — спросила женщина.
—
Женщина повертела каску и вдруг всхлипнула.
— Что вы? — всполошились все.
— Пробитая… — она показала каску, и все увидели черную дырочку в звезде.
У костра стало тихо.
— Я другую найду! — нервно усмехнулся парикмахер и начал шарить руками в траве.
Скоро бурак сварился. Тарас достал пол-лепешки, остальные — что у кого было.
— Смотрите! — удивленно сказал парикмахер. — Вкусный бурак!
— Голод — лучший кулинар. Э-это известно… — засмеялся Петр Петрович.
— Я не возражаю против голода! — вдруг взволнованно сказал актер. — Артист должен быть немного голодным — иначе поет желудок, а должна петь душа. Но я не могу, когда люди жрут! — закричал он. — Чавкают! Я служил в харьковской опере… Хорошо, пусть немцы. Я знаю немцев. У них был Вагнер. Но это… это — не немцы! Нет! Не спорьте со мной! Они заставляли меня петь у них на ужинах… и чавкали… и кричали: «К черту Вагнера!» И требовали от меня песенок, которые поются у них в борделях, — он вдруг остановился, взялся рукою за горло и зябко повел плечами. — Простите… Гм… я не должен волноваться. Голос. Должен беречь. Я еще надеюсь спеть Вагнера… Один раз в жизни. Когда… — он не докончил, но все поняли и вздохнули.
— Вам сырые яйца надо глотать… — сочувственно сказал парикмахер. — Каждый день сырые яйца… Я близкий к искусству человек, я понимаю…
— Да, это хорошо… яйца… — расслабленно произнес актер.
— Мы найдем богатое село! — вдохновенно продолжал парикмахер. — Мы найдем такое место, где еще есть яйца!.. И амбары, полные хлеба!.. И нас встретят, как желанных гостей… и…
— Нет таких сел, Яков Иваныч, — покачал головой бухгалтер.
— Есть! — закричал Петушков. — Должны быть! Для моего продукта мне нужно село богатое, неразоренное, веселое…
— А что у вас за продукт? — спросил Тарас.
— О! У меня продукт психологический! — уклончиво ответил парикмахер.
— Восемьдесят четыре картошки и сто семнадцать ложечек муки, — вдруг тихо прошептала женщина.
— Что? — встрепенулись все и оглянулись на нее. Женщина смутилась. Она не заметила, что произнесла это вслух.
— Нет, позвольте! — пристал к ней неугомонный Петушков. — Вы сказали что-то про картошку?
И он выпытал всю ее историю. У женщины — ее звали Матреной — на шахте остались две девочки. Старшенькой — десять, меньшенькой — пять лет. Она оставила им немного муки и картошки, по счету. И приказала брать в день три картофелины и класть в суп три ложечки муки. Старшенькая, Любаша, поклялась, что не потратит больше. Теперь у них осталось сто семнадцать ложечек муки и восемьдесят четыре картошки.