Неправильный красноармеец Забабашкин

Арх Максим

Разумеется, для того, чтобы всё прошло, как запланировано, и сработало так, как мы это задумали, необходимо было не просто установить эти подарки, но и соединить их в одну цепь.

И тут уже в работу вступали специалисты по взрывному делу, которые, давая мне указания, руководили всем процессом, посильно стараясь помочь хоть чем-то в кромешной темноте.

Прикинув, насколько быстро опустела телега, и как скоро мы установили заряды, пришли к выводу, что к утру сможем «выработать», включая этот раз, всего четыре телеги. Эта новость меня несколько расстроила, потому что я рассчитывал на более солидный размер минной ловушки, желая использовать хотя бы половину боеприпаса, который хранился в вагонах. Но, увы, тот факт, что телега с лошадью была у нас всего

одна, а на всю катушку работал, по сути, только я (так как остальные члены отряда в темноте почти ничего не видели), пришлось довольствоваться тем, что есть. Судя по количеству телеграфных столбов, что стояли возле дороги, и исходя из того, что расстояние между ними было около пятидесяти метров, можно было с уверенностью сказать, что заминированный нами участок находился на протяжении двадцати столбов, из чего можно было сделать вывод, что длина минной ловушки составляла около одного километра. Много это или мало, я не знал. Но как бы то ни было, эффект от применения такого количества взрывчатки, снарядов и мин должен был сыграть нам на руку.

Сказать, что минирование намеченного участка дороги проходило сложно, это ничего не сказать. Оно проходило не просто сложно, а очень сложно. Особенно для меня, потому что из всего нашего отряда именно я, обладая ночным зрением, был поводырём, глазами и руками сапёров.

Когда мы использовали все имеющиеся в этом заходе боеприпасы, то бойцы оставались на месте и отдыхали, а я в сопровождении пятёрки красноармейцев возвращался в город. Там мы вновь загружали телегу и следовали к месту будущей засады, чтобы через пару часов вернуться в город вновь.

Что же касается самого засадного полка, то я настоял, чтобы в помощники ко мне были приписаны уже проверенные в бою бойцы: двое окруженцев, с которыми мы выходили из Троекуровска. Я ещё хотел бы взять к нам Апраксина, но он лежал в госпитале с тяжёлым ранением, и сейчас ему проводили операцию, поэтому в группу были приглашены только те, кто был в строю: Садовский и Зорькин. Оба они показали себя в предыдущих боях как смелые и отважные красноармейцы, поэтому, включая их в список своей группы, я надеялся, что они станут мне надёжными помощниками. К тому же Садовский водил не только автомобиль, но и мотоцикл, а потому на одном из них именно он должен был в условленное время эвакуировать с места засады часть нашего засадного отряда.

Тут нужно сказать, что новость о том, что красноармейцы вновь будут воевать плечом к плечу со мной и Воронцовым, у бойцов не вызвала особого восторга. Более того, на их расстроенные физиономии было жалко смотреть. Когда лейтенант зачитал приказ, что отныне они поступают в его распоряжение и будут входить в состав специальной группы, они тотчас же попросили их заменить на каких-нибудь других. Вначале я не понял, почему они не хотят быть с нами, ведь мы прошли огонь и воду и вышли из сложной ситуации победителями, но вскоре нам удалось это выяснить.

Воронцов задал прямой вопрос:

— Почему не хотите быть в группе?

За обоих ответил здоровяк Садовский. И ответ его меня очень расстроил.

Он чуть помялся, а затем, разгладив усы, произнёс:

— Так чего хотеть-то? Убитым быть? Сейчас же этот шебутной, — он кивнул на меня, — обязательно вперёд полезет. Как давеча — с самолётом. А на самом передке оно и выжить сложнее.

Воронцов хмыкнул и покосился на меня. Ну а мне сказать в своё оправдание было, в общем-то, и нечего. Я прекрасно понимал бойцов. Они хотели выжить в мясорубке, которую нам предстояло пройти, и лишний раз попросту не хотели подставляться. Мне было очень обидно за них. Да, возможно, они были правы, когда чувствовали, что мы идём на сложное дело, но всё же я надеялся, что свои предыдущие заслуги в массовом выкашивании врага и наша совместная вполне успешная и слаженная работа не будут забыты, и они вновь захотят повторить подобный успех. Но, увы. Очевидно, что в данном конкретном случае им геройствовать совершенно не хотелось, и они закономерно рассудили, что своя рубашка ближе к телу. Но в том-то и дело,

что выжить в грядущей битве можно было только, если мы сумеем победить врага не числом, а умением. А для этого нам необходимо было, невзирая на свои желания, броситься в этот омут с головой. Я был на это готов. Воронцов тоже. Эти же красноармейцы, чуя опасность, лишний раз рисковать головой не хотели. А раз так, то брать их с собой было рискованно. Дело предстояло серьезное, и иметь в помощниках тех, на кого нельзя рассчитывать в трудную минуту, было, по меньшей мере, глупо.

«Слишком много надежд все мы возлагаем на эту засаду, чтобы рисковать провалом из-за нерадивых помощников», — с сожалением вздохнул я и, как можно культурнее, сказал:

— Хрен с вами, дорогие товарищи. Обойдёмся без вас.

Однако моего демократичного настроя Воронцов не разделил. Он неожиданно крикнул:

— Отставить! Равняйсь! Смирно!

И когда все мы вытянулись по стойке смирно, толкнул небольшую речь.

В ней он в двух словах описал сложившееся на фронте положение и, всуе упомянув матерей двух нерадивых бойцов, поинтересовался:

— Кто хочет и желает уклоняться, саботировать приказ командования и стать врагом народа? Шаг вперёд!

Разумеется, такой подход возымел свой ожидаемый эффект, и никто никуда шагать не собирался. Более того, и Садовский и Зорькин сделали вид, что они вообще не понимают, о чём идёт речь, ибо они всегда готовы с радостью выполнить любой приказ командиров.

Их вмиг изменившееся поведение было понятно. Сейчас за трусость и саботаж приговор один — высшая мера социальной защиты. Расстрел. Ведь в таком сложном положении, как сейчас, оказались не только части нашей дивизии, но и в целом большинство советских войск на Западном фронте. И, разумеется, в таких тяжёлых и сложных условиях, когда враг прёт по всем направлениям, ни о какой демократии и свободе волеизъявления, разумеется, речи в армии и быть не могло.

Но всё же одно дело размышлять над тем, как должно быть, а другое дело — как оно есть в жизни.

Именно поэтому, на всякий случай, оставаясь на месте, чтобы не быть неправильно понятым, негромко, чтобы услышал только лейтенант, прошептал:

— Товарищ Воронцов, да зачем нам такие вояки? Зачем те, на кого нельзя рассчитывать в трудную минуту? Струсят и подведут. Отправь их в окоп, а мы сами без них справимся.

Тот повернулся ко мне и прошептал в ответ:

— Не волнуйся. Никто не струсит. Никто не подведёт. Просто они устали.

С этим я был, в общем-то, согласен. Бойцы действительно устали. События последних дней буквально вымотали всех нас, но, тем не менее, нехороший осадок на душе у меня после этого разговора остался.

И, естественно, после такого разговора с лейтенантом Зорькин и Садовский в назначенное время прибыли к железнодорожному депо. Они безропотно исполняли приказы, помогая грузить снаряды и мины в повозку, но чувствовалась незримая стена, которая словно бы выросла между нами.

Но что я мог поделать? Война. Тут не место для дебатов. Тут дело делать надо. Мало ли кто что хочет, а кто что не хочет. Тут Воронцов прав, есть поставленная боевая задача, на её своевременное решение командование рассчитывает. А значит, её нужно выполнить во что бы то ни стало, ибо от её выполнения будет зависеть не только наша жизнь, но и жизнь дивизии и города.

Вот всем вместе нам и предстояло выполнить ту самую боевую задачу.

В последний заход забрал и сопроводил из города снайперов, которые должны были обеспечивать прикрытие флангов, а также нескольких мотоциклистов, которые при помощи красноармейцев, не заводя двигатели, катили мотоциклы. Предполагалось, что именно на этих мотоциклах будет проходить наша эвакуация, когда противник опомнится и начнёт атаку на наши позиции.

В половине четвёртого утра мы закончили минирование. Я отвёл отряд охранения и обеспечения к городу и, вернувшись, обосновался на своей уже оборудованной к этому времени Воронцовым позиции, которая находилась практически ровно посреди лесополосы.