Неприкасаемые
Шрифт:
Из громкоговорителя раздалось объявление о посадке в Диего. Филипп протиснулся на свое место, помог Марилене пристегнуть ремни. Симона пересела к отцу. Далеко внизу виднеется земля. Мимо плывут облака, отбрасывая быстрые тени. Все это было бы забавно, если бы ее вновь не охватила тревога. Внизу раздался глухой шум.
— Выпустили шасси, — сказал Филипп.
Снижения еще не чувствуется, но тем не менее уже почти рядом появились дома, дороги с развилками и, наконец, серая бетонная полоса. Послышался стук колес. Самолет начал торможение в ставшем вдруг оглушительным шуме двигателей.
— Видишь, — сказал Филипп. — Все прекрасно.
Сразу возник гомон голосов. Пассажиры бросились к выходу. Засуетились стюардессы. Остановка короткая. Симона обернулась.
— Фортье летят в Афины. Вот счастливчики!
— Отцу ничего не нужно? —
— Нет. Все нормально.
Она снова начала рассказывать о Фортье, которые несколько дней проведут в Греции. Леу проснулся. Он слушает. Правда, плохо слышит. Но ему все равно. Фортье? Имя ему знакомо. Он знал одного Фортье, но это было давно, когда он еще был самим собой. Стоит ли вспоминать? Он попытался еще раз пошевелить левой рукой, такие попытки он делает двадцать или сто раз в день. У него создалось впечатление, что откуда-то к нервным окончаниям поступает приказ и тогда что-то происходит, подергивание пальцев, даже нет, просто покалывание, и от этого ощущения возникает желание почесаться. И нога тоже не подает признаков жизни. Он лишился половины себя. То есть наполовину мертв. Будь он один, ему хотелось бы, чтобы самолет разбился. Он не хочет быть чучелом, вызывающим жалость. Но есть Симона! А Симона еще нуждается в нем, нуждается в его советах, в его… Нет, все не то. Он просто не хочет с ней расставаться. У него никогда не было времени заняться ею, но он всегда думал о ней, даже в самые трудные дни. Она полностью владеет его сердцем. Он это понял — и с какой силой! — когда у него в голове порвался какой-то крошечный сосуд. Часы его жизни остановились. Они показывают одно время: Симона. Все остальное не имеет значения. Остальное… он теряет ход мыслей, но вновь находит его. Лишь бы никто не догадался, что у него провалы в памяти. Неслушающиеся пальцы, члены — все это ничто. Да, это Леу, отошедший отдел, но не настоящий Леу. Настоящий Леу — это мысль, ясная мысль, готовая распутывать любые проблемы, а теперь она затуманивается, как зеркало, на которое дышат. Бывают моменты, когда знакомые лица становятся чужими, когда он уже не знает, почему сидит в своем кресле возле окна, держа трость в правой руке. Ему надо быть в своем кабинете, работать… Потом все всплывает в памяти, и он подавленно вздыхает. Об этих слабостях он никому не говорит, но сам он их четко осознает, ведь они становятся все более явными. Врач говорит: «Все придет в норму, наберитесь терпения». Но он-то знает, что это неправда. Именно поэтому он старается как можно крепче привязаться к Симоне. Он удерживает ее возле себя, после обеда просит ее почитать газеты, а когда она собирается уходить, заплетающимся языком просит ее, порой коверкая слова:
— Еще есть время. Побудь со мной.
— Папочка, ты же хочешь спать.
— Нет, подержи меня за руку, и я не засну.
Но все равно очень быстро приходит сон, лишающий его последней радости. И если бы это был настоящий глубокий сон. Наступает просто оцепенение, отупляющая тяжесть, шумы не исчезают, как будто жизнь продолжается где-то за закрытой дверью. Ночью, один, он остается настороже. Порой кто-то подходит или до него доносится шепот: «Он так изменился!»
Леу открыл глаза. Самолет вновь поднялся в воздух. Ему хочется знать, долго ли еще лететь. Франция, может, совсем рядом. Они, наверно, давно уже покинули Сен-Пьер. Он потерял чувство времени. Беспокойно задвигался, пытаясь привстать. Спина затекла.
— Симона!
— Я здесь, дядя.
— Где Симона?
— Отошла… К друзьям… Мы подлетаем к Джибути.
Потрогал ремень. Он пристегнут. Джибути… О чем-то ему это напоминает. Итак… Джибути… Он пытается вспомнить, не получается. Почему-то он вдруг оказался в лифте, и тот начал спускаться, спускаться…
Вокруг него все вдруг раскалывается. Он в центре мощного взрыва. Ремень врезается в живот. Его подхватывает вихрь горячего воздуха, по больному плечу как будто ударяют палкой, до него смутно доносятся крики. Впечатление такое, что его сначала бросают, как камень, а потом начинают вращать. Его поглощает поток шумов, потрясают мощные толчки. Нет больше ни верха, ни низа, ни неба, ни земли, только дым, пыль, пламя. Конец света.
— Симона!
Он теряет сознание.
«Я так и знала». Кто это сказал? Марилене хочется понять, откуда исходит этот голос. Это даже не голос. Нечто сокровенное, глубокое и в то же время спокойная и почти самодовольная констатация. «Я так и знала». Знала о чем?.. «Я не нашла пока ответа, и не стоит его искать, чтобы не разбудить боль, которая пока притихла, но может вот-вот вернуться. Кажется, что ее никогда не было, но я о ней помню, как будто раньше — но когда? — испытала пытку. Что-то летает, совсем рядом… шелест крыльев… совершенно равномерный… освежающий… нет, скорее это шум работающего механизма. У него есть название… но очень сложное… Очень важно вспомнить название. Если оно всплывет, это уже будет каким-то светом во тьме. А эта тьма так давит, так удушает… “Вентилятор”… Да, это вентилятор. Можно спать. Его работа успокаивает, убаюкивает. Сплю… Я чувствую, как сжимают мою руку. Мне это не нравится».
— Симона!
«Чушь! Я слышу. Но кто говорит? Не я же. Мою руку сейчас ощупывают, трогают. Ведь я Марилена».
— Симона!
«Я не Симона. Оставьте меня. Я так устала». Другой голос произнес:
— У нее еще не прошло действие успокоительного… Не беспокойтесь. Она придет в себя.
Шум удаляющихся шагов. Закрывается дверь. Марилена отказывается понимать. Она не знает, где находится. Осталось ли у нее тело? Да, ведь ее руку только что трогали, и, потом, она хоть неотчетливо, но осознает, что лежит. Но почему? Она что, больна?
Слова образуются в ней, как пузыри. В них должен быть какой-то смысл, но пока они отдаются в ней таинственным эхом… Она больна… Больна… Слово звучит как будто на расстоянии… Марилена засыпает.
По больничному коридору идут три человека: Филипп с рукой на перевязи, Леу с забинтованной головой и врач, поддерживающий обоих.
— Вы ее видели! Вы довольны? — спросил врач У Леу. — Теперь в постель. И не надо больше волноваться.
Филипп остановился у двери палаты, пока санитар, взяв старика под мышки, тащил его к кровати. Но Леу обернулся. С трудом произнес:
— Доктор… Прошу вас… Присмотрите за ней хорошенько… У меня только она… Маленькая Симона… Заплачу сколько надо…
Врач, обменявшись взглядом с Филиппом, ответил нарочито веселым тоном:
— Конечно же… Не беспокойтесь… Вам нужно отдохнуть, предоставьте все нам… Обещаю, через несколько дней ваша дочь будет у вас.
Чуть заметно пожав плечами, он увлек за собой Филиппа.
— Больше всего меня волнует он, — сказал врач очень тихо. — Внешне он почти не пострадал. Рана на голове не опасна, но общее состояние отнюдь не блестяще. Его надо оберегать от всяких переживаний. Понимаете?
Филипп слушал, напрягая все свое внимание. Он еще не принял решения. Хорошо бы побыть одному, избавиться от боли, тщательно взвесить все «за» и «против». Но уже поздно. Выбор надо делать сейчас, а он слишком вымотан. Он — как пассажир, опаздывающий на поезд. Состав уже двинулся. Осталось сделать только одно усилие. Тем хуже!
— Он выдержит дорогу? — спросил он. — Мы ведь отправляемся в Париж.
— Думаю, что выдержит. В любом случае мы не можем оставить его здесь. Полагаю, что мы сможем его выписать в начале следующей недели… Но как только прилетите, покажите его врачу. Не стану скрывать, я настроен достаточно пессимистично. А вот за его дочь беспокоиться не стоит. Чуть было не сказал, что и вам повезло… мой бедный друг, но это прозвучало бы нетактично, к сожалению, вы потеряли в катастрофе… Ладно… Не буду настаивать.
— Говорят, в живых осталось четырнадцать человек. Это правда?
— Да. Выжили те пассажиры, которые находились в хвосте самолета… Извините, много дел.
Филипп остался один посреди ярко-белого коридора. Сомневающийся и несчастный. Не может быть, чтобы все сложилось так просто. Старик в шоке принял Марилену за Симону. Пока что в его больной голове не возникает никаких сомнений. Если одна из них выжила, так это — та, которая только его и интересует: Симона! Он узнал ее без малейших колебаний. Для врача, санитаров все ясно: эта женщина — мадемуазель Леу… Симона Леу… Его, Филиппа, считают вдовцом, относятся к нему соответственно, с подобающей предусмотрительностью. Доказывают это и сочувственные слова врача. Итак, чем же он рискует? Симона мертва. Разумеется, Филиппу ее жаль. Он не очень любил свою свояченицу, считая ее гордячкой, но ее смерть все равно его огорчает. Но сейчас не время выражать сочувствие. Может ли он предусмотреть все последствия возникшей неразберихи? Начинается большая и опасная игра. Далеко ли он зайдет? Не придется ли ему мошенничать? Откровенно говоря, он ничего не знает. Пока он просто потрясен драмой.