НЕПРОЧИТАННАЯ ТЕТРАДЬ (Записки психиатра)

Новаш Наталья

Воздействовать на подсознание… Наверное, это мечта каждого психиатра. Но об этом мечтают не только врачи. Те, кто способен бросить бомбу на Хиросиму, рады бы добиться своих целей более простым путем. И поэтому так хочется порой сжечь тетрадь…

Пусть лучше сама жизнь научит этому таких, как Ольшевский. И пусть они борются с этим бедствием, воюя за каждого попавшего в беду человека, помогая его душе.

Именно в этом святое назначение врачей. Бороться другими способами должно все общество и каждый из нас в отдельности — за себя и за всех.

Каждый день. Только так можно вылечить застарелый тяжелый недуг. Не Ольшевский, столкнувшийся «на картошке» с деревенским бедствием пьянства, открыл эту проблему.

И не я, на всю жизнь запомнивший своего первого больного в белой горячке — жалкого сорокалетнего художника Ваню… Маленького, растрепанного человека, доведенного до отчаяния болезнью. Ему все казалось, что по телу бегают мыши и тараканы; он их ловил, вытаскивал из карманов; вынимал изо рта улиток и слизняков; сматывал с себя паутину — она лезла из горла и из ушей.

Он задыхался. Спасли его с трудом. Сколько же поколений может безжалостно калечить свой генофонд? Всякий раз, размышляя об этом, я беру с полки выцветший старинный том: С. — Петербургъ, 1873 год.

Читаю: «Дневник писателя».

«Чуть не половину теперешнего бюджета нашего оплачивает водка, т. е. по—теперешнему народное пьянство и народный разврат, — стало быть, вся наша будущность. Мы, так сказать, будущностью нашей платим за наш величавый бюджет великой европейской державы. Мы подсекаем дерево в самом корне, чтобы достать поскорее плод».

«Мы будущностью нашей платим…» — вот что писал Достоевский более века назад.

Более века нашей самой больной проблеме. И затягивать ее решение — преступно.

Сегодня можно не просто спросить себя — что будет?.. Можно доказать — при помощи ЭВМ; привлекая статистику, генетику, математику, — какое поколение родится в той деревне, где был «на картошке» Ольшевский…

Об этом забывать нельзя! Закрывая глаза на проблему, доставшуюся от прошлого, мы и сегодня расплачиваемся нашим будущим…

Я вспоминаю маленький одноэтажный корпус.

Серое неприметное здание — самое страшное отделение в нашей больнице: отделение для больных умственно отсталых детей.

Проходя мимо, всякий раз хочется подальше обойти это здание, закрыть глаза, чтобы не видеть страшных своей пустотой детских взглядов в окне.

Дети есть дети… Льнут, плющат носы о стекло. Стоят на подоконниках, держатся за решетки, бессмысленно смотрят в сад.

Эти дети не умеют разговаривать, в школьном возрасте не сосчитают до трех. Они не слушают сказок. Их мозг не способен сосредоточиться на какой—либо информации. Жесты неестественны, глаза — пугают отсутствием мысли. Они не способны учиться и постигать жизнь.

Кто виноват, что есть такие дети? Кто виноват, что родители их были алкоголиками или просто пили? Кто виноват? Мы все. Ученые. Врачи. Писатели.

Причин много.

Не можем пока еще сделать человека таким, как хочется: неподвластным глупости, слабости и болезням. Не можем победить наследственность, исправлять гены. Не можем сказать как нужно о том, что получается из нашей слабости, нашей глупости. Не умеем внести человеку в душу необходимую информацию даже тем способом, которым пользуемся тысячи лет, имя которому — воспитание! Не можем научить ответственности — за свою и чужую судьбу. Перед собой, перед близкими, перед будущим…

Я ставлю на место старинный том. Быть может, его и не сдадут в макулатуру мои дети? Как знать…

Кажется, я начинаю злиться. Злиться порой полезно — естественно входишь в рабочее состояние… Вот сейчас я заварю кофе и запишу, наконец, все, что созрело в уме, потому что главное — это тетрадь. Тетрадь, пролежавшая в столе двадцать лет…

Я иду на кухню. Зажигаю газ. На миг задерживаюсь у окна, щурясь от нестерпимо яркого света. Отсюда я вижу город — Оперный театр и парк, спускающийся к реке. Он так разросся после войны, так похорошел за последние годы. И это — добрый знак.

Сколько пришлось повидать в юности! Разрушенные маёнтки в Западной Белоруссии… Скелеты мертвых деревьев, гниющие в бурьяне, в зарослях одичавшей сирени…

Это добрый знак, когда хорошеют парки. Каждый год я радостно наблюдаю, как расцветает Купаловский парк. Благостное возрождение весны! Дружно раскрываются почки на липах, зеленеет вновь посеянная трава…

Я люблю этот вид из своего окошка. Рад, что разменял с сыном неуютную большую квартиру и опять живу в доме, где начинал жизнь. Встречал солнце в подвальном окне, глядел на ноги прохожих… Теперь смотрю с высоты…

Я беру чашку с обжигающим кофе, несу туда, где привык работать, — ставлю на стол у машинки. И снова жмурюсь от яркого света… Такая свежая зелень на тополях!.. Безумно радуются воробьи…

Больная девочка уже сидит в кресле. Поднимает голову от книжки… Мимо шествует толстая уборщица с полными сумками продуктов. Девочка улыбается, что—то спрашивает. Та отвечает улыбкой, кивает на свои сумки.

Это — для меня. Давняя история с минским хлебом… Я не сразу разгадал хитрость ребенка.

А началось все с первого дня знакомства… Я шел через двор за хлебом — в маленький гастроном у суворовского училища. Девочка провожала меня глазами, с болью отводя взгляд, точно сама волочила мою больную ногу.

Я привык ощущать такие взгляды. Встречать сочувствие… Но не пятилетних детей!

Возвращался я на сей раз без любимого ситного, и мы разговорились. А потом она — всегда абсолютно точно — подсказывала мне, в какую булочную завезли минский хлеб, а куда — свежий кефир…

Уж и впрямь, подумал я грешным делом, не проснулось ли ясновидение в больном ребенке? Секрет мне раскрыла бабушка — оказавшаяся, кстати, прабабушкой, окончившей, как и мой отец, учительскую семинарию в Молодечно.

Тайна? Ее не было. Ребенок собирал информацию у каждой встречной хозяйки, чтобы мне потом с раненой больной ногой зря не болтаться по магазинам.