Нерон
Шрифт:
— Правда ли это? — лукаво взглянув на него, тихо спросила она.
— Такая же правда, как то, что майское солнце сияет теперь над нашими головами, а вечная весна цветет в наших сердцах! Актэ, Актэ, я не могу выразить словами, как я неузнаваемо изменился с тех пор, как ты любишь меня! Теперь я понимаю природу и самого себя; вечное желание, наполняющее мир, для меня не загадка больше. И я убежден, что это желание — жажда и стремление к счастью — есть единственное плодоносное зерно нашей жизни. Жизнь — любовь; жизнь — желание. И разве чему иному учите вы, назаряне,
Актэ слушала с невыразимой любовью, припав к его плечу закутанной в покрывало головкой.
— Вот палатка египтянина, — уже другим тоном заговорил Нерон. — Сколь тяжко воспоминание о том, как дерзко распорядился твоим счастьем лукавый Никодим! Возмутительно! Мудрый и справедливый человек упустил из виду лишь то, что чистое сердце девушки не продажный товар, а сокровище, отдаваемое ею самой по свободному влечению…
— Нет, не по свободному влечению, а под ярмом непреклонной любви. О, я любила тебя до безумия… Если бы тогда ты взял меня за руку, я слепо пошла бы за тобой на край света…
— Да, я упустил случай… — огорченно заметил Нерон, но тут же весело прибавил: — Безумец я! Обладая всем, я еще пускаюсь в сетования! Будем наслаждаться настоящим, Актэ! Печальные мысли безумны при взаимной любви. Да, вот палатка египтянина, но теперь я смеюсь над ней! Разве я не в тысячу раз счастливее, чем был прошлой осенью? Разве теперь я не знаю того, что ты любишь меня, о чем тогда не подозревал?
— Мне нравится, когда ты такой! Смотри, какой блеск и сияние среди аллей! Повсюду я вижу моего возлюбленного, в мраморе, бронзе, серебре, золоте — и повсюду он один и тот же, достойный обожания Геро. У тебя прелестнейший рот, какой я когда-либо видела. Чудные губы, созданные для поцелуев, для песен и красноречия. Нерон, я с ума сойду от самомнения и гордости. Во всем обитаемом мире звучит твое божественно-сладкое имя… — Нерон! — шепчет лузитанец и почтительно преклоняет колени перед твоим изображением. — Нерон, — раздается в Азии и в Африке. — Нерон, — слышится в Галлии и по ту сторону границы, у германцев…
— Которые, однако, ни в каком случае не преклоняются перед статуями императора!
— Нет? Почему нет?
— Потому что они свободный народ и не посылают свои войска следом за римскими орлами.
— Но ты еще недавно показывал мне из верхней комнаты нашей виллы хаттского вельможу в римском вооружении?
— Это был Гизо, сын хаттского вождя Лоллария. Гизо служит у нас, чтобы научиться римскому языку и военному искусству, впоследствии применив свои познания у себя на родине.
— Ты позволил ему это?
— Почему нет? Если бы я запретил, то не было бы это похоже на то, что римская империя боится своих соседей германцев?
— Ты прав, я не подумала об этом.
— К тому же этот молодой хатт уже щедро вознаградил нас за то, чем мы ему были полезны, оказав нам большие услуги в борьбе с восставшими парфянами на востоке и еще двумя северными сарматскими племенами, не проявлявшими ни малейшего уважения к римскому величию.
— Как
— Разве ты не примечаешь, что я сам перестал серьезно относиться к ним? Ты и красота природы — вот мой мир, мое настоящее и будущее. Взгляни как внезапно засияла вершина старого храма Минервы! Солнце склоняется к западу, и сама богиня мудрости как бы выражает мне одобрение этим снопом лучей своего рассеивающего мрак светила!
— Да, настоящее и будущее! Сегодня же вечером мы выпьем за процветание… Но скажи, кто эта роскошная женщина в носилках рядом с красивой уроженкой Востока? Носилки бледно-красные, а носильщики в темно-желтых одеждах?.. Она прекрасна, но пламенный взгляд ее глаз пугает меня…
— Ты никогда не слыхала о Поппее Сабине, супруте Ото, друга моего детства?
— Как же, как же… Но смотри, как она глядит на тебя! Она тебя узнала! Ее гордое лицо на мгновение исказилось гневом.
— Что ты делаешь?
— Придерживаю занавеску, пока мы пройдем…
— Чтобы вдвойне привлечь ее внимание?
— Чтобы укрыть тебя от ее дурного глаза. Скажи, Нерон, часто ты встречаешься с ней?
— Очень редко, и к тому же я так же неуязвим, даже для самых дурных глаз, как если бы носил амулет на шее.
— Мы, назаряне, не верим в чудодейственную силу этих вещей, — возразила Актэ. — Но если бы ты отрезал прядь моих волос и всегда носил бы ее с собой, я думаю это принесло бы тебе счастье.
— Сегодня же я похищу золотую прядку! Она защитит меня, даже если все вокруг падет в развалинах.
— Скажи, кто эта черноволосая, что сидела рядом с ней? У нее также какой-то взгляд… словом, они подходят друг к другу!
— Ты думаешь? Это Хаздра, подруга Поппеи Сабины. Про нее говорят, будто она по уши влюблена в Фаракса…
— В Фаракса?
— Ну да, Фаракса, новоиспеченного центуриона гвардии.
— Это тот, который… но нет, тогда он был еще солдатом городской когорты.
— Тот самый, тот самый, который вел тогда Артемидора. Любимцы императрицы Агриппины быстро идут в гору…
— Ну, я предоставляю Хаздру Фараксу и Фаракса Хаздре. Знаешь ли, Нерон, мне хотелось бы, чтобы все кругом были веселы и счастливы. О, если бы я могла повелевать, не было бы больше ни горя, ни страданий, но одна только светлая радость и возгласы веселья…
— Так останови же смерть, вырывающую у матери цветущее дитя, у отца — прекрасного сына! Уничтожь безумные людские надежды, болезни и медленно наступающую старость!
Это были последние серьезные слова их разговора. Как роскошно простирали над дорогой свои развесистые ветви высокие вязы, пинии и клены! При каждом повороте носилок открывались все новые восхитительные виды, то на пятивершинную гору Соракте, то на возвышенности Альбы или на длинный, живописно разорванный ряд сабинских холмов. Башня Мецены величаво выделялась на голубом небосклоне, а кругом, насколько мог видеть глаз, цвели бесчисленные цветы, вились ползучие растения и зеленели свежие, густые кустарники.