Нерон
Шрифт:
Он повернулся было к дому, но вдруг остановился.
— Есть еще средство спасти тебя, — тихо сказал он.
— Спасти меня! — с несказанной горечью усмехнулась она.
— Я не шучу. При настоящих обстоятельствах ты погибла. Поэтому брось этот тон оскорбленного величия и выслушай меня!
Октавия задумалась. Что доброго мог посоветовать ей этот предатель? Но ведь несчастье уже висело над самой ее головой… Может быть… как знать…
— Какое же это средство? — нерешительно спросила она.
— Осчастливь меня так же, как ты осчастливила твоего раба Абисса, — сквозь зубы
— Я?.. Осчастливила?.. О, я понимаю тебя!..
— Тем лучше! Согласись… быть благоразумной, и если ты подаришь мне хотя один лишь сегодняшний день, то… я удостоверю, что ты вполне невинна относительно Абисса.
— Негодяй! — побледнев, вскричала она.
— Ты противишься? — тихо спросил он, с грубой фамильярностью положив ей на плечо руку.
— Не прикасайся ко мне, выродок человечества! Я предпочитаю умереть от руки палача…
— Смерть от руки палача далеко не так приятна, как объятия любви.
— Прочь! — повелительно произнесла Октавия. — О, если бы Клавдий Нерон знал это!
— Он никогда ничего не узнает. А если бы и так: разве он когда-нибудь осведомляется о тебе или о том, что ты делаешь? Позволь мне говорить откровенно, о, благородная Октавия! Ты так трогательно прекрасна в твоем страдании, что во мне проснулась жалость к тебе и к себе. Да, все это ложь. Ты чиста, как снег. Поппея Сабина измыслила это страшное обвинение из ненависти к тебе; она решилась во что бы то ни стало избавиться от тебя. Обуреваемый неутомимой жаждой мщения, я предложил ей руку помощи за то, что ты некогда прогнала меня, как нищего. Слушай, что я скажу тебе! Любовница императора будет позорно изобличена, навеки свергнута со своей блестящей высоты, если ты загладишь твою прошлую резкость. Взвесь спокойно то, что я тебе предлагаю, и то, чего требую. Я люблю тебя, прекрасная Октавия! Я обворожен твоими мечтательными глазами! Будем друзьями! Будем наслаждаться тем, чего никто не может воспретить нам! Так ты спасешь и себя и меня. Постарайся обсудить все хорошенько. Прежде ты еще могла надеяться: теперь же все потеряно. Ты давно уже не супруга цезаря. Нет, Октавия! Ты только беспомощно жалкая жертва его возлюбленной! Так кому же сохраняешь ты верность? Призраку воспоминания? Наглой Поппее? Мраморным колоннам вашей спальни?
— Самой себе, — с достоинством отвечала Октавия.
На мгновение агригентец окаменел. Никогда в жизни он еще не говорил так серьезно и никогда с уст его не лился такой звучный поток красноречия. А это юное создание двумя словами в прах уничтожило его!
Он попытался снова уговорить ее, то льстя, то угрожая и, наконец, оставил ее, кипя гневом. Октавия не отвечала ему больше.
— Тебе еще хорошо достанется! — скрежетал он зубами, уходя. — Как знаешь! Пусть исполнится твоя судьба!
Пожимая плечами, прошел он через постикум в колоннаду, где пятнадцать сопровождавших его солдат мирно болтали со служанками. Ни один из них не знал о цели их неожиданной экспедиции.
— Беги! — обратилась рыдающая императрица к выступившей из-за кустов бледной, дрожащей Актэ.
— Бежать! Ни за что! Я буду свидетельствовать за тебя.
— Какой от этого прок? Думаешь ли ты, что хоть один
— Повелительница…
— Ты хочешь изведать пытку, безумная мечтательница?
— Чтобы поддержать тебя, да!
— Но я, Октавия, запрещаю тебе это. Актэ, Актэ, избавь меня от безграничного унижения! Или ты не понимаешь? Ты, его… бывшая возлюбленная?..
Актэ побледнела.
— Да, ты права, — печально сказала она. — Прости мой необузданный порыв… Грешница Актэ должна скрываться, но когда все пройдет, когда ты восторжествуешь, о, позволь мне вернуться! У меня ведь нет иной родины на земле, как здесь, у твоих ног!
— Что бы ни случилось, верь в мою дружбу! Но так как никому неведома воля богов, то запасись деньгами! Я спешу в перистиль, куда презренный агригентец сзывает моих домашних. Я задержу его. Ты же проберись позади пиний и проскользни в окно. В моей спальне стоит сундук. Вот ключ! Возьми все, что тебе нужно. Скорее, скорее! Я впаду в отчаяние, если они схватят тебя…
Актэ снова скрылась среди лавровых кустов.
— Прощай! — вздохнула Октавия. — На сердце моем лежит смертельная тяжесть. Я предчувствую худшее.
— Молись! — прошептала Актэ. — Но не Юпитеру, а Господу Иисусу Христу!
— Попытаюсь!
— Дай руку еще раз! Скажи, многолюбимая повелительница, точно ли ты простила меня от всего сердца?
— От всего сердца.
— Так я спокойна. Небесный Отец наш не может оставить без награды столь великую доброту.
Глава IV
Два дня спустя начался тот страшно-позорный процесс, подобный которому едва ли найдется в истории мира.
Софоний Тигеллин, именем императора, выступил обвинителем.
Его получасовая, искусно составленная и полная грязнейших подробностей речь ясно указала отпущенникам Октавии направление, которого они должны были держаться в своих показаниях, если хотели избегнуть «подбадривания» посредством палачей.
Закончив свои разглагольствования лицемерным выражением печали, Тигеллин вновь потребовал от бледной, как статуя, Октавии полного признания.
— Ты видишь здесь, — говорил он, — умудренных житейской опытностью мужей и старцев, краснеющих от явного позора твоего поведения. Они пережили многое, но никогда еще не встречали подобной гнусной, грязной дерзости. Тем не менее высокое собрание будет просить за тебя императора, из уважения к твоему знаменитому происхождению, если только ты сознаешься.
— Я невинна, — возразила Октавия, против ожидания, совершенно спокойно. — Все, что здесь говорится — клевета, презренное лжесплетение, не способное обмануть собравшихся отцов отечества!
— Конечно нет! — раздался звучный голос.
То был достойный стоик Сораний.
— Нет, клянусь Юпитером! — прибавил Тразеа Пэт. — И в доказательство я заявляю раньше продолжения этого дела, что я сочту себя счастливым, если светлейшая императрица окажет мне милость и изберет своей компаньонкой мою четырнадцатилетнюю дочь.