Несбывшаяся любовь императора
Шрифт:
– Это так, – шутовски раскланялся он, – я этого ни от кого не скрываю. Я – Мари Трубецкая в мужском обличье. Есть только один человек в свете, мне подобный. Наш знаменитый пиит. Слышали, наверное? Сашка Пушкин. Теперь он женился и притих, а ведь неутомимый был гуляка. Оба мы были готовы отодрать все, что окажется поблизости и носит юбку. Причем оба великолепно умели скрывать свое истинное лицо. Он пишет чувствительные, а порой даже весьма умственные стишки. Я… Я бросаю томные взгляды на некую прекрасную даму и веду себя так, что она может подумать, будто я в нее влюблен.
– О, я знаю! – возбужденно взвизгнула Наталья Васильевна. – Это го…
Она чуть не брякнула: «Это государыня!», да снова спохватилась, что может ступить на край смертельно опасной пропасти, и быстренько вывернулась: – Это госпожа, которая собиралась уехать, но вы смогли ее остановить.
– Да вы востры и приметливы, – поднял брови Скорский. – В самом деле… И это очень удивительно. Я знавал женщин вашего круга – они сущие клуши как внешне, так и умственно. А вы смелы, распутны, чертовски красивы, умеете не только глазеть по сторонам, но и видеть… А ну, говорите, как вы сюда попали! Даже все деньги вашего мужа не могли бы помочь ему заполучить именное приглашение на этот весьма приватный бал. Может быть, у вас есть любовник в придворных кругах? И я невзначай только что наставил рога какому-нибудь вельможе? Говорите, ну!
– Скажу, – кивнула Наталья Васильевна. – Но сначала вы скажите, как вам удалось остановить госу… ту госпожу.
– Честный обмен, – согласился Скорский. – Так и быть, слушайте. Я сказал, что мне доподлинно известно, кто так опасно пошутил в адрес графини Анны Владимировны.
– А вам в самом деле известно? – ахнула Наталья Васильевна.
– Да, разумеется. Сей господин довольно болтлив, однако знает, кому болтать. Кто-то разнесет новости, как сорока, кто-то промолчит… Этот человек осведомлен о том, что я друзей не выдаю, а потому поведал мне свои намерения, прежде чем их осуществить. Это Сережка Трубецкой. Вообще это совершенно ненормальное семейство, поверьте. Мари… ну, о Мари мы уже говорили. Сережка повесничает, распутничает… кстати, вот растет мне достойная смена! Он умудрился обрюхатить Катрин Мусину-Пушкину, на которую весьма благосклонно поглядывал сам… – Скорский многозначительно повел глазами. – Единственный приличный человек в этой семье – не с моей точки зрения, а во взглядах большинства, – уточнил он, – Саша, Александр Трубецкой. Это мой лучший друг. Мы с ним… как бы это поизящней выразиться… соперничаем за благосклонные взоры той дамы, о которой шла речь. Сашка невероятно красив, особенно глаза у него прекрасны. Черные, мягкие, бархатные… Чарующие глаза. За эти глаза он прозван Бархатом. Зато я вальсирую лучше, чем он. Поэтому иногда взоры той дамы благосклонно обращены на Бархата, а иногда – на Секрета. Секретом зовут в том кругу меня.
– Я бы и так догадалась, – небрежно сказала Наталья Васильевна. – Вам это прозвище очень подходит. Ведь совершенно невозможно понять, что вы чувствуете, что у вас на уме… Не скажешь, когда вы лжете, когда говорите правду.
– Вот именно, – кивнул Скорский. – Да ведь таков свет. Здесь иначе не проживешь.
– И все же я не пойму, почему так быстро успокоилась та дама? – недоумевающе продолжала Наталья Васильевна. – Вы сказали, что пошутил с графиней Бобринской Сергей Трубецкой… И что?
– Да, я это именно и сказал, а еще добавил, что это ужасное безобразие, что мерзавца нужно наказать построже, и вообще, следует допытаться, кто подал ему эту отвратительную мысль, уж не старший ли братец, не Александр ли? Потом я сказал, что буду счастлив, если гонения коснутся не только Сергея, но и Александра, поскольку мне невыносимо, что некая дама слишком часто и благосклонно на него поглядывает.
– Да вы законченный подлец! – ахнула Наталья Васильевна. – Говорите, Трубецкой – ваш друг, а сами доносите на его брата! Но ведь он доверялся вам, уверенный, что вы промолчите!
– Да ведь это был наилучший способ отвратить от Сергея даже подобие дознавательства и наказания, неужели вы не понимаете? – расхохотался Скорский. – Теперь та дама убеждена, что я страшно ревную ее к Александру Трубецкому… У нее резко улучшилось настроение, и, чтобы я подольше пребывал в состоянии Отелло, она не только сама не предпримет ничего против Сережки, но и мужа уговорит быть снисходительным. О графине Бобринской я просто даже не упоминаю – она мгновенно учует, куда ветер дует, и слова молвить не посмеет против, не то что требовать каких-то карательных мер против охальника.
– Да, вы в самом деле подлец! – пробормотала Наталья Васильевна, на сей раз с трудом скрывая восхищение. Сама интриганка до мозга костей, она чуяла себе подобных за версту. Скорский был создан для нее во всех отношениях, а может, это она была для него создана – пока еще ей было непонятно. Зато Наталья Васильевна понимала одно – она хочет быть с этим человеком!
– Должен вас предупредить, сударыня, – с небрежной улыбкой промолвил Скорский, – я терпеть не могу нежностей, однако любое оскорбление от женщины, любое гневное сверкание ее очей вызывают у меня приступы вожделения и желания ею немедленно овладеть. Поэтому, если вы не хотите, чтобы я немедленно задрал вам юбку вдругорядь в этом опасном месте, где нас может застигнуть каждый-всякий, умоляю, попридержите язычок. Говорю ради вашего же блага, потому что моей репутации уже ничего не повредит. Просто невозможно испортить то, что давно и непоправимо испорчено. Однако мы несколько отвлеклись от нашего уговора. Я свою часть выполнил – открыл вам, как мне удалось утихомирить некую даму. Теперь открывайте вы свою тайну. Как вы попали сюда? Кто вам протежирует? И нет ли у вас любовника среди гостей? Говорят, Володька Черкасский сделался вдруг необычайно свободен в средствах и швыряется деньгами направо и налево. Он-то уверяет, что ему повезло за карточным столом, однако я знаю, что он не отличит джокера от туза и просто не способен выиграть даже грош. Уж не с вашей ли легкой руки, вернее, не с кошелька ли вашего супруга он вдруг разбогател?
– Нет, вы положительно законченный негодяй! – воскликнула Наталья Васильевна, смеясь в душе, но внешне пытаясь выглядеть возмущенной. – Негодяй, подлец, мерзвец!
– Довольно хитро вы пытаетесь увильнуть от ответа на мой вопрос, – зевнул Скорский. – Решили заодно подвигнуть меня на новые плотские подвиги? Ничего не выйдет, сударыня, я не выношу, когда меня пытаются обвести вокруг пальца. Прощайте, очаровательная и развратная купчиха. Ступайте в вашу керосинную лавку. А я отправлюсь к моей прекрасной даме. – И он исчез за поворотом аллеи, ну а Наталье Васильевне ничего не оставалось, как вернуться в залу.
Когда она вошла, Скорский уже вальсировал с императрицей, и Наталья Васильевна прикусила губу от ревности. Этот невысокий загадочный распутник с непроницаемым лицом похитил ее душу… Бог, нет, дьявол ведает, как ему это удалось, однако это случилось, и Наталья Васильевна ничего так не желала, как снова совокупиться с ним.
Она благословила тот день, когда ее отец спас жизнь Александру, сыну графини Анны Владимировны Бобринской, карета которого на полном скаку свалилась с моста. С того дня графиня стала верным другом Василия Петровича Полевого, а затем – крестной матерью и покровительницей его дочери. Она вообще любила заводить знакомства в самых разных слоях общества и не придавала особого значения происхождению, свидетельством тому был ее собственный брак. Урожденная Анна-Доротея фон Унгерн-Штернберг, в святом крещении Анна Владимировна, она вышла за Алексея Бобринского – внебрачного сына императрицы Екатерины Алексеевны и Григория Орлова. Анна Владимировна обожала демонстрировать свое свободомыслие, то покровительствуя Пушкину в дни его опалы, то оказывая протекцию купеческой жене и вводя ее в светское общество. Если существуют какие-то пути, которыми Наталья Васильевна могла вновь подобраться к человеку, к которому ее неодолимо тянуло, то эти пути могла знать только добродушная и болтливая графиня.
Вернемся немного назад. Как раз сменился директор Императорских театров – теперь это был князь Гагарин. До крайности желая как можно сильнее уязвить своего давнего недоброжелателя Шаховского, он беспрестанно бранил актерскую игру во всех театрах, а уж от деятельности школы живого места не оставлял. Воспитанники и преподаватели непрестанно экзаменовались и переэкзаменовывались, проверки и обиды не коснулись одного лишь Дидло, реноме коего было неколебимо, а авторитет непререкаем. К тому же он пользовался особой благосклонностью императорской семьи еще с тех пор, как сам был премьером на балетной сцене. Дидло и вступился за Петра Каратыгина и Николая Дюра, которых новая метла непременно желала вымести и из школы, и из театра. Позднее, к слову сказать, Гагарин сам благодарил старого француза за это заступничество: он сохранил для театра в их лице двух первоклассных актеров, да еще и водевилиста в придачу. Однако не всем так повезло. Как-то раз князь Гагарин вызвал к себе Александру Егоровну Асенкову и сухо сказал: