Несбывшаяся любовь императора
Шрифт:
– И я дурак, что вас послал!
Николай однажды назвал в сердцах генерала Тхоржевского дураком, но извинился перед ним на другой день перед строем.
Как-то раз он не в шутку поссорился со своим обер-полицмейстером Горголи за то, что тот забыл назначить жалованье ламповщикам. Те прислали к нему выборных, которых государь внимательно выслушал, а потом выговорил Горголи «голосом разгневанного Юпитера» по поводу справедливости к подчиненным, которую почитал высокой честью. Жалованье он установил сам – двенадцать рублей, что было очень недурно. Вечером, возвращаясь во дворец, он увидел всех фонарщиков, выстроившихся вдоль дороги. Они наперебой кричали:
– Батюшка-царь, ты наш отец и мать родные!
А его храбрость? Не парадная, повседневная!
Когда в Петербурге разразилась эпидемия холеры и взбунтовавшийся народ начал убивать врачей, в которых видел виновников мора и отравителей колодцев, Николай Павлович решил приехать из Петергофа и успокоить бунт. Жене он сказал, что должен сам платить своей особой за свой народ. Под нежными перышками птички крылась железная воля, выкованная нелегкими – они и в самом деле были нелегкими! – годами непрерывного соблюдения придворного этикета. Она подбадривала мужа благословениями и искусно прятала слезы. Разрыдалась же только, когда коляска скрылась из виду, да и то – позволила себе эту слабость лишь в тиши своего будуара.
Появление государя на Сенной площади, где собралась возмущенная и перепуганная толпа, надо сказать, не сразу произвело впечатление. Речей его не слышали, толпа роптала. Тогда он выпрямился во весь свой внушительный рост:
– Всем на колени и молись!
Люди так и рухнули, словно над головами просвистело пушечное ядро. Священники, доселе робко стоявшие в сторонке, начали молебен. После этого государь уехал, а внушенное им спокойствие продержалось все время эпидемии.
А его скромность в повседневной жизни? Окружая любимую жену самой утонченной, сказочной роскошью, он был поразительно неприхотлив. Ел мало, в основном овощи и рыбу, ничего не пил, кроме воды, рюмка вина была неслыханной редкостью, вечером ему подавали только тарелку протертого супа, не курил, ходил много пешком, никогда не отдыхал днем. Понятия халата или домашнего платья для него не существовало, ибо он был убежден, что император должен быть всегда в форме. Правда, если ему нездоровилось, то вместо мундира надевал старенькую шинель. Спал на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его покои в Зимнем дворце отнюдь не отличались роскошью, а для работы Николай себе выбрал комнату под лестницей, ведущей в комнаты императрицы. Простота этой комнаты была удивительная.
Фривольные вольнодумцы оскорбляли его за эту скромность, как могли, называя солдафоном. Его было легко оскорбить даже публично – ведь Николай никого и никогда не наказывал за поношение своей персоны и всегда снимал обвинения с людей, арестованных и приговоренных за такие провинности.
О да, императора Николая было за что любить, и страстью к нему вспыхивали многие женщины. Он тоже вспыхивал, но перегорал, потому что возвышенно любил свою жену – и при этом его страстно, неодолимо влекло к фрейлине Варваре Нелидовой, племяннице той самой знаменитой Екатерины Нелидовой, признанной фаворитки его отца Павла Петровича.
В этом можно усмотреть нечто мистическое, особенно если вспомнить, какое впечатление встреча с Екатериной Нелидовой произвела на принцессу Шарлотту…
Правда, в отличие от своей тетушки, весьма невзрачной, хоть и умной, Варенька Нелидова была очень хороша собой. Императрица любила окружать себя только красивыми фрейлинами, и в свое время Варвара Аркадьевна, конечно, была украшением этого цветника.
Варвару Нелидову в чужих глазах извиняло многое, а прежде всего – самозабвенная, почти девическая, страстная и нескрываемая влюбленность в Николая Павловича. Кроме того, она была скромна и деликатна, держала себя почти сурово и тщательно скрывала оказываемую ей милость, а ведь другие женщины обычно откровенно кичились монаршим расположением. Для Варвары Нелидовой любовь к императору была той неодолимой силой, с которой она справиться не смогла. Это было и счастье, и крест ее жизни.
Может быть, поэтому в отношении к ней Александры Федоровны не было никакого зла, никаких придирок, на которые бывают столь горазды оскорбленные женщины. В ее отношении к этой скромной фаворитке отчасти было даже уважение, понимание: ведь, с точки зрения Александрины, не обожать ее мужа было просто невозможно.
Среди любовниц императора, мнимых и действительных, была только одна, которую государыня ненавидела всеми силами души, хотя и проявляла к ней привычную светскую сдержанность и даже радушие. Это была признанная красавица Наталья Николаевна Пушкина, в девичестве Гончарова.
К ее мужу, поэту Александру Пушкину, отношение при дворе и в обществе было неоднозначное. Кто-то принимал его, кто-то нет. Кто-то восхищался, кто-то уничижал. Александра Федоровна сначала относилась к нему с почтением, однако потом стала откровенно предпочитать Лермонтова, которого находила более страстным, интересным и ярким. В отношении же к Пушкину императора Николая Павловича странным образом сочетались терпение, которое может проявлять учитель к способному, но нерадивому ученику, – и острая, ревнивая, тщательно скрываемая ненависть. В любых действиях Николая недоброжелатели пытались углядеть желание непременно уязвить поэта. А разве поэт не оскорблял императора?
Когда 8 сентября 1826 года император вернул его из михайловской ссылки и дал аудиенцию во дворце, то задал вопрос:
– Что сделали бы вы, окажись 14 декабря в Петербурге?
– Стал бы в ряды мятежников, – не без кокетства ответил поэт, совершенно убежденный, что ничем не рискует. Дело прошлое, не для того людей из ссылки возвращают, чтобы карать за несовершенные преступления!
Да, никакого наказания не воспоследовало. Видимо, Николай видел насквозь этого человека, который не прибыл в Петербург 14 декабря лишь потому, что дорогу ему перебежал заяц. Пушкин отнюдь не был трусом, вот уж нет! Он просто был не создан для подвигов – и слава Богу, иначе солнце русской поэзии закатилось бы уже давно.
Пушкин протянул императору руку и пообещал «сделаться другим». Между прочим, он совершенно официально провозглашал, что слова:
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
созданы-де не им и ему лишь приписываются, и соглашался с теми, кто утверждал, что такая махина, как Россия, не сможет жить без самодержавия.
Поэт считал себя униженным назначением камер-юнкером, дабы он мог сопровождать на придворные балы Наталью Николаевну, к которой питал слабость император. Но кем же его было назначить? Обер-гофмаршалом, что ли? Служба придворная начиналась с малых чинов…
Ну а Александрина ревновала, конечно, от всей души… Уж больно она хороша была, эта Натали, особенно на фоне своего невзрачного мужа, которого, как и всех малорослых мужчин, неудержимо влекло к очень высоким женщинам. Он даже не замечал, что пара-то получилась карикатурной! А вот рядом с Николаем Павловичем Натали смотрелась великолепно, так же как и с Жоржем Дантесом, этим белокурым красавцем. Приемного сына посланника Геккерена Александра Федоровна тоже страшно ревновала. И дуэль Пушкина с Дантесом стала для нее подлинным потрясением… Очень жаль погибшего поэта, очень жаль, но какое счастье, что красавец Дантес все же остался жив!