Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Гроссман Василий Семенович

– Поездка чудесно удалась, и в этом немалая заслуга нашего замечательного экскурсовода.

Все поддержали ее.

– Надо написать отзыв, и все мы подпишем его! – предложил кто-то.

Через несколько дней Иван Петрович столкнулся на улице со знаменитым ученым. «Наверное, не узнает меня», – подумал Иван Петрович.

Но ученый подошел к Ивану Петровичу и сказал:

– Я вас всей, всей душой благодарю.

– За что же? – удивился Иван Петрович. – Вы не задали мне ни единого вопроса и даже не слушали моих объяснений.

– Да, да, нет, нет, ну что вы, – сказал ученый. – Вы мне помогли ответить на самый важный вопрос. Ведь и я экскурсовод вот в этом автобусе, – и он показал на небо и землю, – и я был очень счастлив в этой поездке, как никогда в жизни. Но я не слушал ваших объяснений. Мы, экскурсоводы, не очень нужны. Мне даже показалось, что мы мешаем.

1960 – 1961

МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ

Уже в двадцатых числах апреля Москва начинает готовиться к празднику. Карнизы домов и железные заборики на бульварах заново красятся, и матери всплескивают руками, глядя вечером на сыновьи штанишки и пальто. На площадях плотники, посмеиваясь, пилят пахнущие смолой и лесной сыростью доски. Агенты по снабжению везут в директорских легковых машинах кипы красной материи.

В учреждениях посетителям говорят:

– Давайте уже после праздника.

Лев Сергеевич Орлов стоял на углу со своим сослуживцем Тимофеевым. Тимофеев говорил:

– Вы совершеннейшая баба, Лев Сергеевич, пошли бы в пивную, ресторанчик… наконец, просто пошляемся по улицам, посмотрим народ. Подумаешь, жена волнуется. Право же, вы баба, совершеннейшая баба.

Но Орлов простился с Тимофеевым. Он от природы был грустным человеком и говорил о себе:

– Я устроен таким образом, что мне дано видеть трагическое, скрытое под розовыми лепестками.

И во всем Орлов видел трагическое.

Вот и сейчас проталкиваясь среди прохожих, он размышлял, как тяжело в такие веселые дни лежать в больнице, как мрачно пройдут они для фармацевтов, вагонных проводников и машинистов, чьи дежурства выпадут на день Первого мая.

Придя домой, он рассказал жене о своих мыслях, и, хотя она принялась смеяться над ним, Орлов все качал головой и никак не мог успокоиться.

Он до ночи громко вздыхал, размышляя об этом предмете, и жена сердито сказала:

– Лева, чем жалеть фармацевтов, ты бы меня лучше пожалел и не мешал спать, мне ведь завтра к восьми часам нужно быть на работе.

И действительно, она ушла на работу, когда Лев Сергеевич еще спал.

Утром на службе он бывал в хорошем настроении, но обычно к двум часам дня его охватывала тоска по жене, он начинал нервничать и поглядывать на часы. Сослуживцы знали нрав Орлова и посмеивались над ним.

– Лев Сергеевич уже на часы смотрит, – говорил кто-нибудь, и все смеялись, а старший счетовод, престарелая Агнесса Петровна, со вздохом произносила:

– Счастливейшая в Москве женщина эта жена Орлова.

И сегодня к концу рабочего дня он занервничал, недоуменно пожимая плечами, глядел на минутную стрелку часов.

– Лев Сергеевич, вас к телефону, – позвали из соседней комнаты. Звонила жена. Она сказала, что ей придет -ея перепечатать доклад управляющего и поэтому она задержится на час или полтора.

– Вот так-так, – огорченно сказал Орлов и повесил трубку.

Домой он возвращался не спеша. Город гудел, и дома, улицы, мостовые казались особенными, непохожими на самих себя. И это неуловимое, рожденное общностью, было во многом, даже в том, как милиционер волок пьяного, – точно по улицам сплошь ходили племянники и двоюродные братья.

Вот сегодня, пожалуй, он бы пошлялся с Тимофеевым. Очень тяжело приходить домой первому. Комната кажется пустой, неуютной, в голову лезут беспокойные мысли – вдруг с женой что-нибудь случилось – вывихнула ногу, неловко прыгнула с трамвая.

Орлов начинал представлять себе, как лобастый троллейбус сшиб Веру Игнатьевну, как толпятся вокруг ее тела люди, с зловещим воем мчится карета «скорой помощи»… Ужас охватывал его, ему хотелось звонить по телефону к знакомым, родным, бежать к Склифосовскому, в милицию.

Каждый раз, когда жена опаздывала на десять – пятнадцать минут, происходили с ним такие волнения.

Сколько народу на улицах! Почему они без дела сидят на скамейках, шляются по бульвару, останавливаются перед каждой расцвеченной лампочками витриной? Но вот он подошел к своему дому, и сердце радостно вздрогнуло: форточка открыта, – значит, жена уже вернулась.

Он несколько раз поцеловал Веру Игнатьевну, заглянул ей в глаза, погладил ее по волосам.

– Чудак ты мой, – вздохнула она, – каждый день мы встречаемся, словно я не из «Резиносбыта» прихожу, а приехала из Австралии.

– Для меня не видеть тебя день равносильно Австралии, – сказал он.

– О господи, у меня эта Австралия вот тут сидит, – сказала Вера Игнатьевна. – Просят помочь печатать стенную газету – я отказываюсь, Осовиахим пропускаю, сломя голову мчусь к тебе. У Казаковой двое маленьких детей, а она прекрасно остается и в автомобильном кружке состоит.

– Ну, ну, дурочка, курочка ты моя, – сказал Орлов, – где это ты видела жену, которая в претензии к мужу за то, что он домосед?

Вера Игнатьевна хотела ему возразить, но вдруг вскрикнула:

– Да ведь у меня сюрприз для тебя… У нас местком сегодня записывал на ребят из детских домов на праздничные дни, и я подала заявку на девочку. Ты не сердишься?

Орлов обнял жену.

– Умница моя, чего мне сердиться, – сказал он, – мне страшно только думать, что бы я делал и как жил, если бы случай не столкнул нас на именинах у Котелковых.

Вечером двадцать девятого апреля Вера Игнатьевна приехала домой на «фордике» и, поднимаясь по лестнице, раскрасневшаяся от удовольствия, говорила своей маленькой гостье: