Несколько печальных дней

Гроссман Василий Семенович

— А чего удивляться. Я в партию в тридцать четвертом году пошел.

— Да, — сказал Григорий Павлович, — а вот я с двадцатого.

— Стаж.

Они помолчали.

— Ну, как в наркомате? — спросил Григорий Павлович.

— Да как будто все в порядке. Твоего Савельева сняли с передачей дела в прокуратуру.

— А кредиты по текстильному комбинату?

— Прошли в Совнаркоме.

Григорий Павлович смотрел в глаза Чепетникову.

— Рассказывай, рассказывай, я же все знаю.

— Раз все знаешь,

зачем рассказывать, — усмехнулся Чепетников и неожиданно добавил: — А тебе что, звонили уже?

Лобышев сказал:

— Нет, это я шутя, — и снова с тревогой подумал: «Ох и ловок ты, сукин сын».

Он проводил Чепетникова как раз в то время, когда зашумел внизу лифт.

Он смотрел в лестничный пролет на скользящую по перилам руку Чепетникова.

Лифт остановился — вышла Матильда, а за ней Мохов.

— Как это вы вместе?

— Встретились в парадном, случайно.

— А Матильда становится все красивей… И нет спасенья на земле.

— Чем же это кончится? — смеясь, сказала она.

Григорий Павлович, помогая ей снять пальто, говорил:

— Встретишь на улице — в голову не придет, что это профессор. Киноактриса или укротительница львов.

— Морских и сухопутных, — сказал Мохов.

Матильда с Антониной Романовной пошли в спальню

смотреть на спящего Сережу.

— Ты вроде похудел, — сказал Лобышев.

— Занимаюсь гимнастикой, это помогает. А ты что ж, овдовел — уехала Маша!

— Брат у нее умер — знаешь, в Казани жил.

— Что ты! Я ведь его знал когда-то.

— Да, давление, кровоизлияние в мозг.

— Вот и я от этого умру, наверное, — повышенное давление. Сто шестьдесят.

— Брось ты. В нашем ученом совете у академика Шевикина двести сорок, а он водку с утра пьет.

Мохов рассмеялся. Они помолчали немного.

— Знаешь, когда я с Машиным братом встречался? — спросил Мохов. — В двадцатом году. Вы тогда только поженились, а я с Восточного фронта на Польский эшелоном шел. Заехал повидаться, а вас не было. Он меня провожал ночью. Я Москвы не знал, темень, а до утра ждать тоже боялся — как бы эшелон не ушел. Через всю Москву меня провел — шутка ли, пешком!

— Коньяк пить будем? — сказал Григорий Павлович.

— Это можно. — Он кивнул головой на дверь. — Что это она пропала там?

— Женщина, знаешь. У нее своих детей нет, — сказал Григорий Павлович. — А Николая Андреевича я не очень любил. Этакий беспартийный инженер. Что-то в нем обывательское было.

Вошла Матильда и села за стол.

Она знала, что нравится Мохову. И сейчас, рассказывая о своей работе, о новой нагрузке, взятой ею в почвенном институте, она чувствовала напряженное, упорное внимание Мохова.

Стол был накрыт, как обычно к приезду Григория Павловича, и, очевидно по указанию Маши, Антонина Романовна купила все любимые им закуски. Но от этого еще больше чувствовалось

отсутствие Маши. Его сердило, что Матильда, разошедшаяся в двадцать девятом году с мужем, до сих пор не вышла замуж, сердило, что Мохов, в жизни которого было много увлечений, холост и не страдает от одиночества. А ему, Лобышеву, стоило разлучиться с Машей на месяц — и уж он начинал нервничать и тосковать.

Рассердившись на них и желая смутить, он спросил:

— Матильда, тебе нравится Мохов?

— Нравится, — протяжно ответила она.

— А чем же он тебе нравится, расскажи нам, пожалуйста. — И он подумал: «Да, таких смутишь, черта с два».

— Многим нравится, — сказала она и поглядела на Мохова, — нравится, что он красивый, нравится, что он молчаливый, благородный. — Она снова поглядела на него и продолжала усмехаясь: — Нравится, что он грустный, а я не люблю жадных до жизни людей.

Она говорила медленно, посмеиваясь, и Мохов не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно.

А она убоялась своих слов — начала шутя и почувствовала, что волнуется.

Зазвонил телефон. Григорий Павлович пошел в кабинет.

Мохов подошел к Матильде.

Она сказала с укоризной:

— Боже, какой вы большой, Мохов.

— Мне везет, — сказал он. — Едва я подумал, хорошо бы Гришке выйти отсюда, и зазвонил телефон.

— Как я устала, — сказала она поспешно.

Ей не хотелось серьезного разговора.

Мохов повторил:

— Знаете, Матильда, мне везет, ей-богу, везет.

— В чем же, Мохов?

— Ну как бы вам объяснить это, — сказал он, — да вот как: вы знаете, какая была у меня жизнь. Вот. А теперь пришла любовь.

Она подняла голову и проговорила:

— Сегодня я спрашивала студента одного, он так, бедняга, волновался, что все время вместо «коллоид» говорил «галоид».

— Вот видите, — сказал он.

— Тут превосходный вид из окна, — внезапно сказала она и подошла к балконной двери, — замечательно! «Кругом огни, огни, огни…» Смешение огней, хаос, а вглядеться — и видна систематика огней. Вот движущиеся, быстрые — это автомобили, а плавные, видите, — троллейбусы. Неподвижные желтые, голубоватые — из окон домов — абажуры. А улицы огненным пунктиром прорублены в светлом движении… Я не могу понять, как это с высоты разбирают, куда бросать бомбы.

— Бомбы бросают на затемненные города, освещая их ракетами, — сказал Мохов и добавил: — Слышу, как Гриша шваркнул трубку.

— Мохов, — проговорила она, — вы хотите, чтобы…

— Даю вам слово, — поспешно перебил он. — У меня нет чувства торопливой тревоги, совершенно нет.

Он повернулся в сторону вошедшего в столовую Григория Павловича и сказал:

— Ты, Гришка, разговариваешь по телефону, как моя Нюра со своими подругами, минут сорок.

— Что, — спросила Матильда, — неприятности?