Нескончаемое безмолвие поэта
Шрифт:
А не новая ли это хитрость?
Мне надо решать его судьбу. Ведь он балансирует на краю.
Я терпеливо и долго беседовал с ним. Сказал ему: чего ты добиваешься? Да, я бросил писать. Да, хватит с меня сочинительства. Чего ты добиваешься?
Он закрыл глаза ладонями. Что-то пробормотал. Трудно было следить за его речью. Но, сведя воедино бессвязные отрывки, я понял, о чем это все. Он считал меня несчастным.
Видели бы вы его.
Этого парня, слабоумного, в пограничном состоянии, с очками, съехавшими на нос. Здоровый битюг. Ему почти восемнадцать.
Под вечер осеннее солнце блуждает по комнатам. Из соседнего дома доносится мелодия. Кто-то разучивает гаммы на скрипке. Одно и то же упражнение, одни и те же ошибки. В какое-то мгновение фальшивые звуки сходятся вместе и рождают дикую какофонию.
Вдруг я сознаю, что непременно умру. Теперь я могу понять, как трава будет продолжать спокойно расти в моем саду. Я посмотрел на него и увидел его таким, как он есть. Незавершенная статуя.
Я с ухмылкой прошептал ему:
— Видишь ли, я устал. Попробуй теперь ты писать вместо меня.
Он был потрясен. Он снял очки, вытер их о рубашку и снова водрузил на нос.
— Я не могу, — прошептал он в ответ.
Экая безнадежность. Разумеется, он не может. Надо отключаться. Рвать все связи. Долгие годы дискомфорта. Хоть плачь. Меня бросили и оставили с ним наедине. И снова эта фальшивая мелодия.
— Ты мне поможешь, — продолжает шептать он, словно мы друзья-приятели.
— Я не буду помогать тебе.
Я ощутил страшную пустоту. Встал, надел шляпу и вышел на улицу. Дважды обошел вокруг дома, где фальшиво играли гаммы, и отправился в город.
Вернувшись вечером, я не нашел его. Снова мне пришлось готовить самому ужин. Когда я резал хлеб, нож соскользнул, и я порезал палец. Давно я не проливал столько крови.
Я думал, что он опять сбежал из дому. Он объявился поздней ночью, когда в моей комнате уже было темно. Он принялся слоняться по комнатам, мерить их шагами, точно как я прежде, в те дни, когда слова начинали бурлить во мне. Я уснул под звук его шагов.
На следующее утро его комната была пуста. Все учебники, все подаренные ему когда-то энциклопедии — все исчезло. Листы бумаги и отточенные карандаши он перенес на свой стол.
С наступлением осени небо потускнело. Временами мне приходили в голову мысли о расставании. Романтические бредни заполонили душу. Бросить работу, продать дом, собрать деньги и бежать куда подальше. Осесть в забытом, вонючем порту. Или где-то в мансарде в большом городе. Короче — планы, безумства. Я отправился по туристическим агентствам, там меня нагрузили цветными рекламными проспектами.
Над воротами дома я повесил табличку «Продается».
Моросил мелкий дождик.
Как-то я поехал в Иерусалим, чтобы провести с дочерями Субботу.
Мен встретили почтительно. Даже свечи зажгли в мою честь. Украсили комнаты цветами. Внуки играли моей тростью. Да, верно, я их совсем забросил. За ужином меня усадили во главе стола.
Весь вечер как одержимый говорил только о нем. Я упорно не менял тему, не отклонялся от нее. Я желал подыскать ему что-нибудь, найти ему какое-то дело. Я сообщил о своих планах уехать, поскитаться по свету. Кто-то должен присмотреть за ним. Ведь может же он приносить пользу. Он может обслуживать кого-нибудь. Главное, чтобы его у меня забрали. Мне необходимо от него освободиться. Он скоро станет взрослым.
О поэзии я даже не заикнулся.
Впервые мои зятья слушали меня с серьезным видом. Дочери были в растерянности. Что с вами обоими происходит? Мы встали из-за стола и пересели в кресла пить кофе. В ночных пижамах явились внуки, чтобы попрощаться со мной. Размахивая ручонками, они прочли наизусть два четверостишия одной недавно умершей поэтессы. Потом прильнули губами к моему лицу, обслюнявили мен и отправились спать. Я продолжал говорить о нем. Меня невозможно было переключить ни на что другое. Все уже порядком устали. Меня слушали, клюя носами. Иногда переглядывались: ну да, мол, он сам стал слабоумным.
Потом вдруг оставили меня. Ничего не пообещали, спровадили вежливо спать, поцеловали на сон грядущий и ушли.
Тут только я заметил — на улице разгулялась гроза. Молодое ветвистое дерево билось в окно. Его ветви шуршали по стеклу, царапали оконную раму. Всю ночь оно пыталось ворваться ко мне, забраться в мою кровать. Наутро, когда я проснулся, кругом стояла абсолютная тишина. Сквозь тучи пробивалось солнце. Молодое дерево стояло неподвижное. Оно все так и устремилось к солнцу. И только на подоконнике лежали зеленые листья, сорванные ветром с веток.
На следующий день, под вечер, я возвращался домой. Зятья пообещали подыскать ему какую-нибудь работу. Дочери говорили о заведениях полузакрытого типа.
Из глубин земли поднялась зима. Между тротуарами и дорогами заблестели лужи. Мое отражение в них покрывалось рябью и разбивалось на тысячи кусочков.
Дома его не было. Его комната заперта. Я обошел двор. В распахнутое настежь окно было видно, что она аккуратно прибрана. На столе белели листы бумаги. Несомненно, на них было что-то написано. Я вернулся в дом, попытался взломать дверь в его комнату, но у меня ничего не получилось. Я опять вышел во двор, подкатил камень к окну, попытался взобраться на него, но не смог. Ноги у меня задрожали. Ведь я уже немолод. Вдруг я подумал: а что мне до него? Я сменил галстук и отправился на поиски приятелей в кафе.
Суббота кончается. На улицах столпотворение. В углу кафе теснимся мы, престарелые, удрученные литераторы — потухшие вулканы, укутанные в пальто. Покашливая, курим и перетираем иссохшими пальцами мир, подросший на целую неделю. Пары восходят от земли и туманят витрину кафе. Я расслабленно сижу на стуле, посасываю окурок. Моя трость, зажатая между ног, пляшет по плиткам пола. Я знаю: этот город стоит на песке. Немой и безысходный. Под тонюсенькой корочкой домов и тротуаров — непроницаемая песчана пустыня.