Несносный ребенок. Автобиография
Шрифт:
Меня все сильнее увлекала фотография. Я видел в ней дополнение к музыке и архитектуре. Не отдавая себе в том отчета, я уже готов был определить ДНК своего кино. Меня тянуло к фотографии, но фотографировать я не умел. Так как у меня не было фотоаппарата, а чтобы его купить, мне пришлось бы подстричь миллион газонов, я вновь подался к моему соседу Жан-Клоду. Он согласился одолжить мне свой «Кэнон», но правила были еще более строгими, чем для электрофона. Мне следовало обращаться с аппаратом, как лаборант обращается с вирусом. Это было не страшно, к тому же он не требовал, чтобы я надевал медицинские перчатки. У маньяка Жан-Клода фотоаппарат был еще в магазинной упаковке.
Два часа я слушал его наставления, прежде чем он позволил мне уйти. Я явственно ощущал,
Свою первую модель я нашел очень скоро. Это был мой пес Джерри. Эта колбаса с лапами с трудом помещалась в кадр, а поскольку он непрерывно двигался, мне приходилось постоянно наводить на резкость. Но благодаря ему я научился всем основным приемам и даже выработал некий автоматизм.
В журнале «Фотография» прославляли Гамильтона и его юных девушек в цвету. Фотографии были словно смазанными и подернутыми дымкой. Он использовал фильтры, которых я не мог себе позволить, однако подобный эффект дает и немного запотевший объектив. Мне оставалось только найти настоящую модель.
Жизель производила впечатление самой раскрепощенной девушки в лицее. Она дважды оставалась на второй год, а ее гормоны вскружили всем голову. Она привлекала внимание мальчишек блузкой, которая была постоянно расстегнута. Ее обнаженная грудь легко просматривалась в вырезе, и она это знала. Вежливо говоря, нелюдимой она не была. Но мальчишки в школе еще совсем юнцы, и ее гормональная зрелость всех пугала. Так что бедняжка Жизель была разочарована и одинока в своих желаниях.
Работа бы ей точно не повредила. Я показал ей фотографии самых знаменитых фотографов и предложил позировать. Она тут же согласилась с горящими глазами, и я прочел в ее улыбке надежду, что сеанс пройдет не просто так.
В следующую среду она пришла ко мне, я приспособил комнату матери для фотостудии. С серьезным видом я объяснил, какими должны быть первая поза, свет, выражение лица. Не слушая меня, Жизель кивнула и стала раздеваться. Ее желание было очевидным, но это все усложняло, так как я тоже был слишком юн и даже не знал, как такое происходит. Через фотографию я просто хотел самоутвердиться, подтвердить свое существование. Я должен был доказать моим родителям свою значимость, добиться, чтобы они меня заметили. Ничто другое меня не интересовало. Жизель была немного разочарована, но в итоге поняла, что для меня это важно. Она стала слушать мои указания и позволила мне распоряжаться ею перед объективом. Я хотел показать ее такой, какой она была, юной, потерянной, чувственной, брошенной родителями. Постепенно она поняла, что ей не надо играть никакой роли, что она может быть собой, быть естественной, не боясь осуждения. Наконец-то она могла выразить себя, и кто-то мог это засвидетельствовать. Жизель стала покорной и великодушной, и кончилось тем, что по ее прекрасным розовым щекам покатились слезы. На следующий день, в школе, все до единой пуговицы ее блузки оказались застегнутыми.
Школьный год я закончил так же скромно, как и начал, тем не менее, хоть и с трудом, перешел в следующий класс. В следующем году я стану взрослым. Но Натали со мной уже не будет, она поступит в парижский лицей. Это ужасно, когда уже в июне ты знаешь, что начало учебного года будет испорчено.
Мой отец отлично провел сезон в Эль Хосейме, туристской деревне с непростой репутацией. Поэтому, в знак благодарности, начальство направило его туда на следующий год. Мне не требовалось изучать деревню, я и так знал там все наизусть.
Жюли начала плавать, а Пегги – ходить. Это были две местные звездочки. Я ходил следом и присматривал за ними. Они были еще маленькими, и, поскольку я не видел их весь школьный год, у меня не получалось быть им старшим братом. Я бы предпочел, чтобы мне объяснили, как себя вести, но у отца не было времени, а у Кэти – желания. Я просто смотрел, как они ели, смеялись и бегали. Я смотрел, как они росли. Единственным местом, где я мог общаться с ними, был бассейн. Я проводил там дни напролет. Сестры сразу почувствовали, что вода – моя стихия, и мое присутствие их успокаивало. Я изображал перед ними зуава, дельфина, гиньоля [31] . Я готов был делать что угодно, лишь бы заполучить их улыбки. Вода была единственным местом, где я мог наконец заключить их в свои объятия и отдать им всю мою любовь, которую не умел выразить словами.
31
Гиньоль – кукла ярмарочного театра перчаточного типа, появившаяся в Лионе в конце XVIII – начале XIX века.
В остальное время я чувствовал себя все более одиноким и становился все более угрюмым. Во мне так много всего бурлило, и не с кем было об этом говорить. Я был посреди тысячной толпы отдыхающих в купальниках, которые кричали, смеялись, танцевали и веселились, но не участвовал в этом празднике жизни. Мне казалось, что я – золотая рыбка в аквариуме на стойке ночного клуба. Звук казался мне приглушенным, а изображение немного размытым. Я улавливал лишь крики и жестикуляцию.
Путевки сюда были недорогими, и среди клиентов преобладала молодежь, а потому сангрия лилась рекой и праздник не кончался. И каждый вечер я засыпал под стоны женщин, отдававшихся в домиках по соседству. Но к этому привыкаешь, как к шуму волн.
Я хотел бы найти себе товарища или подругу. Кого-нибудь, с кем можно говорить. Даже того, кто не говорит, это бы тоже сгодилось. Просто присутствие. Хоть чье-нибудь.
В то утро мы отправлялись в небольшой поход, чтобы два дня провести далеко отсюда, далеко от праздника и его шума. Меня пригласили в лодку, большой деревянный каяк, который двигался медленнее волн. Капитан был тем еще моряком. Он думал, что с бородой и в фуражке стал старым морским волком, хотя весь предыдущий год провел в конторе, по хозяйственной части. Лодка вышла из гавани с тридцатью туристами на борту, которые пребывали в таком возбуждении, словно собирались пересечь Атлантику. На самом деле нужно было пройти всего несколько миль. Я сидел впереди, чтобы ничего не слышать, кроме плеска воды, омывавшей деревянный корпус лодки. Море было похоже на тихо колыхавшийся шелк. Его синева была глубокой и таинственной. Одна форма внезапно сменяла другую. Несколько дельфинов играли перед носом лодки. Казалось, они забавлялись струями разрезаемой носом каяка воды. Можно было подумать, что они подтанцовывали. Один дельфин поплыл рядом с лодкой, глядя на меня. Он плавно покачивался, улыбаясь уголками рта. Это было похоже на приглашение. Я бросился на корму предупредить капитана.
– Там дельфины! Если мы притормозим и сделаем круг, они останутся и будут с нами играть! – взволнованно крикнул я.
Но бородач бил плавниками: у него расписание, он не мог его нарушить.
Я вскипел от гнева. Раз на меня смотрят, раз мне улыбаются, раз меня приглашают поиграть, никакой капитан мне не помеха. В мгновение ока я надел ласты и маску и выпрыгнул из лодки, не раздумывая и никого не предупредив.
Я опустил голову под воду. Меня окружала синева, мощная и бесконечная. Под нами было, видимо, несколько сотен метров. Свист и пощелкивание, издававшиеся дельфинами, разносились далеко вокруг. Я их еще не видел, но они меня уже заприметили.
И вдруг объявились, проворные, быстрые, плавные и элегантные, столь же непринужденные, как ласточки на летнем ветру. Я оставался неподвижным, словно плывя по небу, ослепленный кривыми и узорами, которые они передо мной выписывали. Вскоре один из них приблизился, обернулся вокруг и посмотрел на меня своим смеющимся взглядом. Я не знал, он ли внушил мне эту идею, но чувствовал, что мне нужно нырнуть. Я сделал глубокий вдох и погрузился в синеву. В ту же секунду три дельфина приняли вертикальное положение, а затем стали сопровождать меня, словно желая подбодрить. Это было так трогательно, что я опустился еще ниже, ничего не опасаясь.