Нет мне ответа...
Шрифт:
Но, дорогой Владимир, зачем так много сделалось «святых» в литературе? Поруганных и пострадавших? Это в нашей-то современной литературе и искусстве? По коридорам которой бегает «Белинская» Наталья и трясёт обоссанным от умственного напряжения подолом?! Или с другой стороны — Розенбаум, ещё в люльке облысевший от музыкально-сексуального перенапряжения? Да, мы достойны, за малым исключением, того, чтоб Иванова-Белинская-Рыбакова Наталья витийствовала в журналах и представляла нашу литературу аж в Голландиях, а Розенбаум орал блатным голосом про боль Афганистана.
Работники, народ, общество рождает мыслителей и «гениев» себе подобных, а время формирует «ндравы» и выплёвывает, а ныне — высирает тощих и хищных,
И вы в «Знамени» её держите за самого «ударного» мыслителя?! Да какое же тогда вы имеете право брезговать её однофамильцем, героем и «классиком» современной литературы? Почему вас устраивают бабы Ивановы и не устраивает мужик Иванов? Или чем лучше Гельман Софронова? Это ж одинаковые казаки-разбойники, столько времени угождают всяк своему, и сабельки-то у них одни и те же — картонные.
Вот вы и журнал ваш в упряжке с Коротичем не пропускаете случая, как Кочетов когда-то не пропускал ни одного номера «Нового мира», чтоб не лягнуть его, лягнуть «Наш современник», и делаете это подловато, и в этой подлости участвуешь и ты, Владимир, человек, которого отличало благородство. И когда писал о Щеглове, Булгакове и когда, изгнанный из журнала, писал об Островском, вёл передачи на телевидении о Пушкине, Толстом... Не меня, себя спроси, Владимир, наедине с собою спроси: куда девались авторы разломленного «Нового мира»?
Я хорошо знаю Викулова. Никто с ним не лаялся так, как я, хлопнув дверью, я даже уходил из редколлегии после «пикулевского дела», и вот, вернулся. Надо! Иначе нас передушат поодиночке.
Спроси себя наедине иль в «передовом обчестве» — не было бы гадких евреев в романе Василия Белова, напал ли бы ты на него? Уверен, что нет. И почему ты не хочешь вспомнить, да и твои «союзники» тоже, что, взявши умерший журнал от пьяницы и бездельника Зубавина, мы не только воскресили его, но и не дали загаснуть костру, зажжённому «Новым миром», и головешки-то собрали новомирские, раздули их и в один только год — перечислю — раз уж у тебя начала память сдавать: «Белый Бим — чёрное ухо» — первый и второй номера. Извини, но во втором, третьем и четвёртом номерах печаталась «Царь-рыба»; дальше — «Комиссия» Залыгина, дальше — «Прощание с Матёрой» Распутина, и завершал год страдалец Ермолинский повестью о рашидовщине, которую громили и оплёвывали те же силы и мыслители, что громили и вас в «Новом мире». Это Викулов искупал свой грех. Он не скажет об этом, но искупал. Он только с виду лопух, но ума у него на многое достаёт. И просится он из журнала давно. Как исполнилось 60 лет. Да замены нету.
Хотел я написать тебе коротко и помягче, но, уж извини, понесло, видно, назрела пора не щипать с курочки перья, а говорить, как должно мужику с мужиком, не уподобляясь этой сикухе, попавшей мне на язык.
Я не жаловался тебе на то, что после оскорбительного, провокационного, жидовского письма Эйдельмана самые гнусные анонимки шли через «Знамя» и под его девизом, и ты уже там работал. А ведь это был первый толстый журнал, напечатавший мой рассказ ещё в 1959 году. Я такие вещи не забываю и благодарно храню их в памяти, в чём ты легко убедишься, прочитав «Зрячий посох».
Наверное, не письменно надо бы разговаривать, а где-нибудь под навесом, как когда-то у кинотеатра «Россия», но суета, враждебность людей доводят до того, что не хочется уже ни с кем видеться.
Мне удавалось сохранять добрые отношения со многими людьми, старался быть предельно честным, хотя бы перед близкими по труду ребятами, и, зная, как неприязненны друг к другу Бондарев и Бакланов, я старался «не брать ничью сторону», но каково же было моё огорчение, какое чувство подавленности и неловкости, когда Григорий
Народишко, среди которого я родился и живу, находится на крайней стадии усталости, раздражения и унижения. Его истребляли варварски, а теперь он безвольно самоистребляется, превращается в эскимосов в своей стране. Неужели это радует Коротича и иже с ним? Неужели Бога нет? Неужели милосердие сделалось туманной далью прошлого? Владимир! Ты был умным человеком, выстрадавшим свою жизнь и право на проповедничество. Что с нами произошло и происходит? Зачем мы матушку-Россию превратили в «империю зла» или способствовали этому превращению и далее способствуем? Нам что, уже совсем мало осталось жить-сушествовать? Ведь только на самом краю над пропастью, куда сваливают безбожников, можно так себя вести. «Бывали хуже времена, но не было подлее».
Неужели гибель моего народа-страдальца кому-то в утеху, в утоление ненавистной жажды? Зачем же тогда мы рождались? Зачем Господь вложил нам в руки тот страшный и чудесный инструмент?
Желаю тебе доброго здоровья. Меньше суеты, больше дела и не во вред друг другу, а в утешение. Я знаю, как трудно со временем. Можешь мне не отвечать. Здесь вопросов больше себе, чем тебе. Твой Виктор
2 ноября 1988 г.
Хисар (Болгария)
(В.Андрееву)
Дорогой Володя!
Созвониться нам больше не удалось, поэтому пишу уже из-за кордона. Маленько очухались, отоспались и, хотя погода здесь тоже забарахлила, уже пришли в себя, начинаем читать и даже по малости писать. Вероятно, здесь я пробуду долгонько, если ничего не стрясётся, начну, наконец-то, работать и поэтому, если ты более или менее свободен, тебе, быть может, надо слетать в Красноярск, познакомиться с театром, посмотреть спектакли.
Правда, товарищ Белявский понаставил там ещё те спектакли, завершив свои деяния шедевром Радзинского. Боже! Какая пошлятина! Будто ходил человек по российским вокзалам и собирал харчки в фарфоровую кружечку. Мне неловко было за Витю Павлова, за Догилеву: чем-то и в чём-то родные люди, в родном театре словно бы кривлялись в чужом доме, потрафляя кому-то, говорили лихие пошлости, грязь с чьих-то рук слизывали... и все слова не ихние, и дела, творимые на сцене, и слова — всё выглядело заметно прикрытым насилием. Господи! На какую дешёвку покупаются люди. А Витя Павлов! У него не только некрасивого самого себя, тучного, пухломордого, у него отняли даже русскую фамилию, исказили — Михалев, тогда как по-русски это Михалёв (есть такой поэт на Белгородчине, Володя Михалёв, пастухом работает, кучу детей вырастил). Витя подпрыгивает, подрыгивает, поддакивает.
Вот почему Викулов не отдаёт журнал «Наш современник» — боится отдать его в чужие руки, боится, что он, как театр им. Ермоловой, превратится в пристанище проходимцев, которым особую радость и наслаждение доставляет глумление над русскими людьми... Ничего святого! Ну и Фокин! Ну и молодец! Дождался, проходимец, своего времени...
А ведь наши-то провинциальные дураки и дурочки думают, что это и есть современный театр, что они воюют, как на переднем крае, не иначе. Но и они подустали от драматургии «новой волны», и когда я прочёл им «Черёмуху», — загорелись, оживились, но хитренький Леонид Савельевич Белявский спешил поставить Петрушевскую, Рыбакова, чтоб ему за такие дела и заслуги дали более бойкое место. Вот и дали Рижский русский театр — там уже не слово главное в театре, а символ, театр в театре: одень артистов в бурую кожу, дай им вместо шпаг шариковые ручки, поставь вместо дерева что-то похожее на ракету — вот тебе и «новый театр», вот тебе и «новое прочтение Шекспира».