Неубедимый
Шрифт:
Шел снег, косой и резкий, как ливень. Коченели руки, нос. Ноги стали чужими от холода и усталости. Там, вдалеке, на другом конце площади — или снежной пустыни — горел одинокий масляный фонарь, и зачем-то надо было кричать, бежать к нему и кричать, а ноги не слушались. А может быть, то не фонарь, а луна? Луна над бескрайним, бесконечным лугом, где-то поёт соловей, а запах разнотравья кружит голову, и манит, и зовёт за собой, в лесу цветёт папоротник, а река плещется совсем рядом, и слышно, как завели свою песню русалки, и из призрачного дома на холме выходит та, что всех прекраснее…
Денис
Хозяин лавки спокойно сидел на своём месте, и у него были совсем другие глаза — ясные, голубые, и блестели они так, что казалось, будто от старика, от его белоснежной гривы, исходит сияние. Денис поглядел в эти глаза одно только мгновение, смешался, отвёл взгляд, но от смутных видений не осталось и тени. Он снова твёрдо стоял на ногах рядом с витриной, в которой были выставлены букинистические редкости.
Он знал силу заветных желаний, умел переносить тяжесть самых невыполнимых и даже опасных из них. Но это было что-то совсем другое. Как будто натянул чужую шкуру и окунулся в чужие сны. Даже не шкуру — обложку книги примерил.
— А у книг — бывают желания? — спросил Денис у букиниста.
Тот улыбнулся одними своими чудесными глазами, и стало совсем легко и понятно даже без слов. Да, у книг есть желания. И душа. Но не всякому суждено это почувствовать, и не всякая книга осознаёт, что у неё есть и душа, и желания.
— У вас ведь новых книг нет, только старые, — не то с вопросительной, не то с озадаченной интонацией сказал Денис.
— Да. Только те, в которые я верю, — важно кивнул хозяин. — Я — и ещё как минимум одно поколение читателей. Когда книга вышла — ещё рано о ней судить. Если все её расхваливают — всё равно рано. Даже если о ней забыли — опять рано. Она должна вызреть, вылежаться.
— Думаете, нельзя читать то, что написано только что? — испуганно спросил Денис.
— Я так не говорил! И даже не думал! — вспылил старик. — Читайте что хотите, что хотите — то и читайте.
— Но вы говорите — рано судить.
— Это мне рано судить! А вы судите, вам можно судить, вы право такое имеете. Это чтобы ко мне сюда попасть — книга должна быть прочитана, её должны полюбить. Здесь у меня — целое собрание историй любви. Любви читателя к книге.
— Почему же эти истории закончились? Книги-то — вот они. Они здесь, а не на полках у своих возлюбленных!
— Разное бывает. Кто умирает. Кто уедет надолго, а его ближние уже тащат мне коробами книги. Вернулся хозяин — а библиотека распродана. Ну, таким я помогаю найти потеряшек. А иной раз любовь закончится, пройдёт, и объект любви поскорее с глаз долой! Но она же была! И страницы запомнили!
Денис подошел совсем близко к прилавку, казавшемуся рамой волшебного зеркала, через которую стоит только перешагнуть, и мир книжного зазеркалья распахнёт перед тобой свои пожелтевшие страницы.
На прилавке лежала подушечка с иголками, рядом с нею — совершенно немыслимая в этом месте свежая книга Йозефа Бржижковского, только вчера допущенная Константином Петровичем до продажи.
— Но эта же совсем свежая, зачем она здесь? — не удержался Денис, указывая на книгу.
— Сам-то я что угодно читать могу, — надменно отвечал букинист. — А как прочитаю — на полку поставлю, для продажи. Если полюблю, конечно. А по всему видать, что полюблю.
— Я никак не могу понять про Бржижковского. Стоящий он автор или просто модный? Он какой-то — нетипичный. Ни на одного из писателей прошлого не похож.
— И что с того, если не похож?
— Не с кем его сравнить. В масштабах. Я обычно для себя решаю — это Шекспир, это — Чехов. Это — Лесков. Это — Дюма. Это — Гофман. А вот она — типичный Тредиаковский, только женского пола.
— А вы типичный зануда, мой друг. Талант или там гений, он не задумывается о том, чтобы повторять чей-то путь. Просто путей немного, они часто сами собой повторяются или переплетаются. А иногда получается такой гений, которого ни в гусарский полк, ни в духовную семинарию. В рамки его не засунешь, ни с кем не сравнишь.
— И что это значит?
— Да ничего не значит. Знаете, сколько талантов умерло в безвестности? Вот их бы пути изучить. Тут и Чехов женского пола, и Тредиаковский — среднего. И «Фауст» Гёте во множественном числе.
Букинист разволновался, очки его подёрнулись дымкой. Денис встревожился — как бы не хватил старичка удар. Но дед оказался крепким и уже продолжал говорить с той же страстью, и слова его падали, как падают в тишине тяжелые капли из самовара на медный поднос:
— Судьба гениев печальна. Они отправлены на землю, чтобы облегчить жизнь людям, здесь и сейчас. Хоть в мелочах. Но люди не видят, не слышат, не понимают гения. Поймут только через сто, триста лет. И самого его поймут, и поймут, как могли облегчить свою жизнь современники гения, если бы услышали его или хоть послушали. Потомки начинают превозносить гения. Но это всё пустое. Прошло сто, триста лет, и теперь все люди понимают то, что раньше понимал один только гений. Сейчас гений был бы не гением, а одним из нас. Да, сейчас мы бы прислушались к его словам, ведь сейчас такие слова нам привычны и естественны. Но сейчас надо слушать другого гения, того, кто здесь, сегодня, рядом. Но его не слышат и не понимают. Не понимают даже те, кто страдает о загубленной жизни гения прошлых дней.
— По-моему, Бржижковский не гений, а просто слегка сумасшедший!
— Сумасшествием сторонние наблюдатели называют те грани чужой гениальности, которые им лично вредны или не приносят никакой пользы.
— Подождите, — Денис замотал головой, словно выбираясь из-под одеяла. — Вы говорите, что надо слушать сегодняшних гениев. А сами продаёте книги вчерашних.
— Гениев не бывает вчерашних или сегодняшних! — почему-то рассердился старик. — Да, я не вижу гениев, живущих сейчас, не потому, что их нет, а потому, что я, как и все прочие, слеп. Я могу почувствовать гениальность — но могу и ошибиться. Даже я могу ошибиться, сколько раз ошибался. И в ту, и в другую сторону. Да если бы я только мог…