Неугомонные бездельники
Шрифт:
С перекрытием мы со Славкой провозились недолго. Затащили все на крышу дома, сколотили там прямо против крыльца раму, обтянули ее тремя старенькими одеялами и, спустив на сени, подвинули вплотную к стене. Рама легла точно на оконные наличники. На кухне, конечно, сразу потемнело, и девчонки довольно загудели.
Потные и усталые, мы сунулись было напиться, но артистки завизжали, и тетя Маша, помогавшая им подгонять костюмы, вытолкала нас.
— Вова, подожди! — крикнула Томка и вынесла мою белую, с нашитыми на грудь красными полосами, царскую рубаху, сделанную
— Мы же вчера кончили.
— Значит, нет, раз говорю! — Тут уж была ее власть — она портняжничала.
Мы оказались в тихой тети Машиной квартире.
Томкин билет «Союза Чести» все еще лежал в моем кармане. При всех я решил не стыдить ее — что с нее возьмешь? — а наедине оставаться с ней избегал, чуя в этом какую-то неприятность для себя.
— Ты как будто боишься меня, — обиженно упрекнула Томка.
— Чего это мне тебя бояться?
— Уж не знаю… Надевай.
Я скинул свою выпачканную ржавчиной рубаху, вытер о подол пальцы и осторожно натянул царскую рубаху. Томка велела поднять руки и заходила вокруг, что-то поддергивая и просматривая.
— Ты вот скажи, где твой членский билет? — спросил я, заранее усмехаясь над тем, как она будет выкручиваться.
Томка испуганно замерла передо мной, сложила ладони лодочкой и прошептала:
— Потеряла… Ругай, Вов, не ругай — потеряла!
Признание как-то смутило меня, и вместо того, чтобы дать ей нагоняй, я просто вынул билет и протянул ей, сказав только:
— На, растеряха.
— Нашел?.. Ой, Вовка! — Она схватила мою руку вместе с билетом. — Надо же, ни кто-нибудь, а ты нашел!.. Примета! — протянула она загадочно-слащаво.
— Не примета, а Юрка нашел, — сказал я, опять поднимая руки.
— Бобкин?.. Вот паразит, везде успеет!.. А ты никому не говорил?
— Нет.
— Ну и молодец!
— Да уж молчала бы! — Я поморщился, второй раз зарабатывая сегодня этого «молодца», и все за то, за что надо бить по шее.
— Вов, ну что ты все дуешься на меня? — капризно спросила Томка, близко уставясь в мои глаза. — Ведь все равно… — она замялась.
— Что? — не понял я и нахмурился.
— Помнишь мой секрет?.. Ты все равно влюблен в меня! И лучше не дуйся!
— Влюблен? — крикнул я, сдергивая с себя царскую рубаху так, что она затрещала. — Да я скорей в бабку Перминову влюблюсь, чем в тебя! — и вылетел вон.
Ведь живу спокойно, ничем не трогаю человека, даже наоборот, оберегаю от лишних шишек, так нет, надо лезть со своей влюбленностью!
— Что? — спросил стоявший у крыльца и разгибавший проволоку Славка, когда я уперся в него невидящими глазами. — Давай занавес делать.
— Давай… Только я пробегусь маленько, — сказал я и, как главный скороход какого-то тридевятого царства, вдарил по двору.
К шести часам все было готово: костюмы, декорации и занавес. Отличный занавес из четырех простыней. Хватило бы и трех, но тогда он был бы плоским, как экран, а тут собрались настоящие складки. Подвешенный на шторные зажимы, он легко скользил по проволоке, натянутой под самым бруском перекрытия. Дунешь — откроется. Моя и Славкина работа!
«Богатырей» Нинка приказала повесить между окон, чтобы вся сказка шла на этом фоне. А Борька сдурел — целый день ухлопал на пригласительные. Но зато вышли они — хоть в оперный иди: снаружи — маска, как на афише, внутри слева — музыкальный ключ соль, набрызганный акварелью, справа — мои стихи, написанные зеленой тушью.
Но мне до семи тридцати оставалось еще два дела: написать задуманное обращение к народу и постричься. Обращение получилось длинным. И только в семь я побежал стричься. Я пересек двор и торопливо, не поднимая головы, взбежал на крыльцо тети Шуры-парикмахерши. Нашего брата она не стригла, она делала женские прически. Но я решил попробовать. Тете Шуре я не досаждал давно, старые обиды не в счет, а что я крикнул про мыльную воду, так тети Шуры не было дома.
Я вошел.
Посреди комнаты сидела на стуле женщина. Голова ее была часто утыкана какими-то прищепками, от которых вверх, к электрическому патрону, тянулись провода — прямо пытка готовилась. Тетя Шура, в темно-сером не платье, а вроде мешка, безжалостно проверяла провода, а с печки за ней одобрительно наблюдала белая кошка — все как у ведьмы. А тут еще кошка сиганула с плиты — да ко мне и давай, вздернув хвост и мурлыча, крутить восьмерки вокруг моих ног — Околдовывать меня.
Не знай я тетю Шуру четыре года, я бы испугался, а тут я понял: это, наверно, завивка, после которой женщины обычно сидят на крыльце и сушат кудри, склонив голову набок, как Аленушка у пруда.
— Здрасьте, — сказал я. — Вот вам, тетя Шура, пригласительный на наш концерт.
Точно не слыша меня, тетя Шура еще раз потихоньку подергала все провода разом и щелкнула выключателем на стене. Я поднял плечи, ожидая, что женщина сейчас вскрикнет, или задергается, или загудит, как стиральная машина. Но она и ухом не повела.
Тетя Шура подошла, взяла билет и разглядела его.
— Хорошо сделали.
— Это Борька. Он и афишу написал!
— Читала… Что это у тебя там за «Гимнастический этюд»? — сурово спросила она.
— Это не этюд, это вверх ногами буду ходить.
— Я так и подумала. Уж знаю твои этюды.
— Но я еще в пьесе играю, Ивана-царевича, — ввернул я.
— Ого!.. Хорош царевич! — тяжело усмехнулась тетя Шура.
— Мне бы чуть подстричься, тогда бы… — сказал я.
— Садись! — вдруг коротко бросила она и указала на табуретку, указала глазами, а как будто пятерней схватила и усадила.
Достав из сумки на столе черную электрическую машинку, тетя Шура включила ее в розетку, повернула меня затылком к свету и так жадно врубилась в мою гриву, что пролысина от шеи до лба появилась скорее, чем я заикнулся о чубе.
— Нафорсишься еще! — сказала парикмахерша, угадав мой порыв. — Сколько лет? Тринадцать? Нафорсишься!.. Летом стригись наголо. Волос будет лучше.
— Дергает! — крякнул я.
— Волосы мокрые… Ну, отрастил!
— Ой, тетя Шура!
— А что я сделаю?.. Не можешь терпеть — иди посиди на крыльце, проветрись, а я тетю обслужу.