Неведение

Кундера Милан

Он стал одеваться, осторожно, бесшумно, стараясь не разбудить ее.

52

Как и всяким воскресным вечером, она была одна в своей скромной квартирке бедного ученого. Она ходила взад и вперед по комнате и ела то же, что и

в полдень: сыр, сливочное масло, хлеб, пиво. Вегетарианка, она обречена на это пищевое однообразие. Со времени пребывания в горной больнице мясо напоминает ей, что ее тело может быть так же разрезано и съедено, как и тело теленка. Разумеется, люди не едят человечины, это ужаснуло бы их. Но этот ужас только подтверждает, что человек может быть съеден, разжеван, проглочен, превращен в экскременты. И Милада знает, что ужас быть съеденным всего лишь следствие другого, более всеохватного ужаса, лежащего в недрах всей жизни: ужас быть телом, существовать в форме тела.

Покончив с ужином, она пошла в ванную вымыть руки. Вскинув голову, увидела себя в зеркале над раковиной. То был совсем иной взгляд, чем тот, которым она рассматривала свою красоту в витрине. На сей раз взгляд был напряженным; она медленно подняла волосы, обрамлявшие щеки. Смотрела на себя, словно загипнотизированная, долго, очень долго, затем опустила волосы, уложила их вокруг лица и вернулась в комнату.

В университете ее увлекали мечты о путешествиях к далеким звездам. Какое счастье вырваться в глубины вселенной, куда-нибудь, где жизнь проявляется иначе и не нуждается в телах! Но, несмотря на свои потрясающие космические ракеты, человек никогда не продвинется далеко во вселенной. Краткость его жизни превращает небо в черный потолок, о который он всегда будет стукаться головой, чтобы упасть обратно на землю, где все живое ест и может быть съедено.

Нищета и гордыня. «Верхом на коне смерть и павлин». Она стояла у окна и смотрела в небо. Беззвездное небо, черный потолок.

53

Уложив все вещи в чемодан, он обвел взглядом комнату, чтобы ничего не забыть. Потом сел за стол и на гостиничном бланке написал: «Спи спокойно. Комната твоя до завтрашнего полудня...» Хотелось добавить еще что-нибудь очень нежное, но в то же время он запретил себе обращаться к ней хотя бы с единым фальшивым словом. В конце концов он приписал: «...сестра моя».

Он положил листок на ковер у самой кровати, чтобы быть уверенным, что она увидит его.

Он взял карточку с надписью: не беспокоить, do not disturb; выходя, еще раз обернулся к ней, спящей, в коридоре повесил карточку на ручку двери и бесшумно закрыл ее.

В холле отовсюду неслась чешская речь, и снова это был монотонный и неприятно скучливый незнакомый язык.

Уплатив по счету, он сказал: — В моей комнате осталась дама. Она покинет ее позднее. — И чтобы быть уверенным, что никто не коснется ее недобрым взглядом, он положил перед портье пятисоткронную купюру.

Он сел в такси и направился в аэропорт. Был уже вечер. Самолет взмыл в черное небо, затем нырнул в облака. Несколько минут спустя открылось небо, мирное и дружелюбное, усеянное звездами. Глядя в иллюминатор, он видел в глубине неба низкую деревянную ограду и перед кирпичным домом стройную пихту, подобную поднятой руке.