Невероятная история
Шрифт:
— Что с вами, доктор?
С дурацким видом я ответил, что мне показалось, будто Чики прыгнул на мою ногу. Миссис Хантер попросила одного из слуг пойти посмотреть, не сбежал ли Чики с веранды. Вскоре человек вернулся и сообщил, что лемур спит в своей корзине. Все засмеялись. Вместе с остальными и невеста Хантера. Но когда беседа перешла на другие темы, она повернула голову так же быстро, как зверь, и метнула в меня взгляд, полный такой ярости, что я похолодел. Но ее лицо мгновенно обрело прежнюю безмятежность, и я мог бы решить, что все это выдумал, если бы она не отодвинула немного свой стул и не держалась оставшуюся часть обеда на некотором удалении от меня.
В конце стола миссис Хантер сохраняла уверенное лицо безукоризненной хозяйки,
Я бы никогда не поверил, что способен испытать такую неодолимую страсть к девушке, с которой несколькими часами ранее не был даже знаком. Я ничего не знал о ней. Я не чувствовал к ней ни симпатии, ни уважения. Действительно, инстинкт подсказывал, что если бы мне удалось освободиться от чар этой женщины, я бы нашел ее отталкивающей и омерзительной. И тем не менее, я испытывал к ней сумасшедшую нежность и желание, еще более безумное. Она занимала меня настолько полно, что уже не оставалось места для стыда по поводу того, что я не борюсь со страстью к невесте своего друга.
В некотором смысле я стал маньяком, безжалостным и беспощадным. После этого первого вечера я следовал за ней как тень. Я старался принудить ее видеть, чувствовать мое смятение и потрясение. Если не путаю, я пытался с ней поговорить.
Хантер ничего не замечал. Его любовь к ней занимала его столько же, сколько моя меня. Впрочем, она меня понимала прекрасно. В этом я не сомневался ни минуты. И меня захлестывало демоническое ликование при мысли, что она этим не встревожена, не рассерженна… Ее роковая бесчувственность делала меня больным… Хотя она знала о моей страсти и, похоже, терпела мое присутствие, не совершила в эти недели ничего, что могло бы дать повод гневу Хантера или его матери, которая все же была настороже.
Вскоре состоялась свадьба. Я был свидетелем. Воспоминание о боли, от которой я страдал в тот день, до сих пор вызывает у меня тошноту. Все, что происходило далее, создает впечатление подхваченной мною заразной болезни. Я впал в отчаяние, лишился ума от плотской и унизительной ревности. Временами у меня появлялось желание избить моего друга… иногда даже убить…
Наконец, он увез ее. Я следил за этими маленькими ножками, когда она прошла по дорожке и с легкостью вскочила в ожидавший лимузин. Сквозь серебристый туман мне показалось, что я заметил какую-то гнусную складку на спине ее платья. Затем она исчезла. Лишь одна мысль помешала мне устроить скандал во время церемонии расставания. «Когда они вернутся, — говорил я себе, — меня будут часто приглашать к ним». На этой мысли я успокоился и впал в оцепенение, как змея на горячем камне.
Из свадебного путешествия они вернулись раньше, чем намечали, и Хантер сразу же позвонил мне. Он пригласил меня позавтракать с ним на следующий день в клубе. Я отправился на встречу, раздумывая, а не всадить ли ему в спину нож, когда подойду к столу? Но с первого же взгляда я понял, что с его женой все обстоит не самым лучшим образом. Весьма затруднительно описать выражение страха, застывшее на лице Хантера. Мне часто приходилось видеть это выражение в больничных коридорах, где женщины с помертвевшими от тревоги лицами ожидают у закрытых дверей, не осмеливаясь сформулировать вопрос, который читается в их обезумевших глазах. Мне думалось, что я достаточно закален против жалости, оказалось, нет.
Хантер выглядел постаревшим, съежившимся и сломленным. Его доброе и наивное лицо сморщилось, как недозревший, но уже сгнивший фрукт. Я быстро спросил, как чувствует себя его жена, и он меня уверил, что очень, очень хорошо. Но его поведение подтвердило мои опасения.
Я отправился к ним, терзаемый мыслью, что могу ее найти больной. И вот я увидел эту женщину и был ошеломлен: витальность исходила от ее тела подобно темным лучам, прочерченным в воздухе шпагой!
Похоже, потенциал ее скрытой энергии был столь высок, что вполне хватило бы утолить жажду всех влюбленных мира. И тут же моя интуиции, перерастающая в убеждение, подсказала, что она такова потому, что у нее будет ребенок.
Я сел перед ней, обожая и желая ее, восторженный тем, что ее душа источала пагубность и порчу. Искоса я бросил взгляд на Хантера и не смог сдержать внутреннего смеха. Этот дурачок относился к своей жене, к этому ненасытному пламени, как к инвалиду. Его голос и манеры сочились мягкостью и нежностью. Он упорствовал в своем желании подложить ей под спину подушки и подсунуть маленькую скамеечку под ноги, чтобы ей было удобнее. И это ей, думалось мне, которой больше подходит сидеть голой на троне! Его глаза были печальными и глубокими, как глаза женщин в больничных коридорах. Улыбающийся через силу рот был невыразимо скорбным.
Эта настороженная нежность нервировала молодую женщину, и она мстила ему презрением, настолько явным, что мне хотелось зареветь от гордости и спеси. Он приближался, склонялся над ней, что-то шепча тихим голосом. Но она, она пренебрежительно отворачивала свою темноволосую голову, которая мне виделась в ореоле темных лучей. Лемур на ее плече показывал зубы, злобно ворча.
Вероятно, мое поведение достойно осуждения. Но даже сейчас, оглядываясь назад, я не могу порицать себе более, чем больного, пораженного злокачественной лихорадкой или психическим расстройством. Впрочем, и в самом деле очертания событий, относящихся к тому периоду моей жизни, очень расплывчаты, как воспоминания, оставшиеся после болезни.
Два или три раза в неделю я отправлялся к моему старому другу с твердым намерением соблазнить его жену. Закончив последний год практики в Бельвью, я немедленно вернулся в Филадельфию, чтобы иметь возможность видеть и слышать ее каждый день.
Мы усаживались после обеда втроем и болтали. Если я помню правильно, мне кажется, мы вели параллельно две беседы. Но я не могу сказать, что абсолютно в этом уверен. Иногда втроем мы говорили вслух о том и о сем, и одновременно мы с женой Хантера общались телепатически; или же мы с ней вдвоем открыто говорили о вещах совершенно изумительных, а Хантер сидел молча, никак не реагируя. В любом случае, говорил ли я вслух или нет, она, несомненно, меня понимала. Она не становилась от этого менее невозмутимой, все так же без малейшего душевного смятения отвергая меня.
Случалось, она замыкалась в себе, погружаясь в бездонное молчание, и я знал, что она думает о ребенке, которого носила. И с каждым днем ее аура становилась все более блистающей, более плотной. Она сидела неподвижно, лемур размещался на ее плече или сворачивался клубочком возле нее. Время от времени животное ворчало в сторону Хантера, который смотрел на жену с нежностью и печалью.
Однажды Хантер, зайдя ко мне, сказал, что очень беспокоится по поводу жены. И поскольку я имею возможность часто по-дружески навещать их, то мог бы наблюдать ее в профессиональном порядке, и так, чтобы она об этом не знала. Я сразу же согласился. Хантер поблагодарил меня. Не заметил ли я в ней чего-нибудь особенного в последнее время? Я ответил как можно более спокойно, что, на мой взгляд, ее состояние превосходно. Но Хантер покачал головой; у него был изнуренный вид. Он хотел поговорить не только о ее телесном здоровье. Не в порядке нечто другое. Но нужно, чтобы за ней понаблюдал я. Сам он чересчур встревожен, чтобы судить объективно. Какова природа этого «нечто», которое, угнездившись в ее голове, начинает проявлять активность и потихоньку утягивает ее куда-то за пределы человеческих интересов? Возможно, это из-за врожденных физических недостатков? Но в данный момент лучше не заниматься этим вопросом. Его беспокоит лишь душевное равновесие жены. Она страдает приступами нервного возбуждения, все более частыми и сильными, во время которых выглядит… как бы это сказать?… словно регрессируя к чему-то… к чему-то, о чем он не желает думать! И потом этот врожденный физический недостаток. Может быть… Но ему хочется, чтобы я сначала определил, что именно не в порядке в голове его жены, прежде чем двинуться дальше.