Невероятное путешествие мистера Спивета
Шрифт:
– Ну, разумеется! – торопливо заверил мистер Энглеторп, почувствовав приближение слез. – Не бойтесь, мисс Остервилль. По утрам вы будете заниматься в большом доме с остальными девочками. Вас будут учить тщательно выбранные многомудрые учителя, равно как и сам досточтимый доктор Луи Агассис. А во второй половине дня… ну, вы можете приходить в мое скромное жилище и учить меня всему, что узнали за день.
Эмма улыбнулась. Выходит, все улажено. Не в силах сдержаться, она запрыгала на месте и обняла мистера Энглеторпа.
– О, сэр, спасибо, спасибо!
– Сэр? – переспросил он, прищелкнув языком и погладив длинные каштановые волосы девочки. В этот миг она была благодарна судьбе за все, что случилось в ее жизни до сих пор – за все-все, –
Однако оказалось, что ничего не улажено. Джозефина слегла с туберкулезом, и Эмме пришлось помогать в магазинчике, так что прошло целых полторы недели, прежде чем она смогла снова прийти в сад – ей это время показалось вечностью. Наконец, уговорив мать отпустить ее после обеда, девочка стрелой полетела на Куинси-стрит. Подойдя к каретному сараю, она обнаружила, что дверь открыта.
– Эй? – окликнула она. Ответа не было.
Девочка робко зашла внутрь. Мистер Энглеторп, бледный и встрепанный, сидел за письменным столом и что-то яростно писал. Никогда еще она не видела его в таком состоянии. На краткий миг она даже испугалась, а вдруг он тоже подхватил туберкулез, как Джозефина – вдруг весь мир внезапно свалился с одной и той же ужасной болезнью. Во рту у нее пересохло.
Она стояла посреди кабинета и молча ждала. Мистер Энглеторп остановился, собрался было снова начать писать, потом отложил перо.
– Он просто сошел с ума! Как может такой… – Он перевел взгляд на Эмму. – Я старался.
– О чем вы? – не поняла она. – Вы больны?
– Милая моя девочка. – Мистер Энглеторп покачал головой. – Он сказал, все классы заполнены. Имей в виду, я ему не верю. Не верю ни единому слову, что он говорит. Я попросил его в самый разгар… пререканий об этой, этой… ужасно недальновидно с моей стороны, и мне очень жаль. Очень, очень жаль.
– О чем вы? – повторила Эмма. Руки у нее ослабели.
– Конечно, если хочешь, можешь все равно приходить сюда после уроков…
Остального Эмма уже не слышала. Выбежав из сада, она промчалась мимо стайки девочек, о чем-то тихо щебечущих на крыльце школы. Они удивленно уставились на нее, потом засмеялись. Это было уже чересчур. Пролетев по тихим тропкам Гарвард-ярда, Эмма выскочила в суету площади, уворачиваясь от конок и разносчиков. Она уже не сдерживала слез, и они ручьем текли по щекам, капали за воротник и собирались в розовых кружевных оборках на платье.
Она поклялась, что больше никогда не вернется в этот сад.
Занятия в Сомервилльской семинарии для девочек начались на следующей неделе. Школа оказалась даже хуже, чем Эмме запомнилось по прошлому году. Лето, полное новых знаний и настоящих научных открытий (мистер Энглеторп назвал ее именем вид орхидей, Aerathes ostervilla!), сменилось нудными лекциями престарелых сестер-монашек, которым, судя по всему, было и самим неинтересно, о чем там они бубнят. {121}
Весь сентябрь Эмма двигалась по миру, словно заторможенная – поднимала руку, когда это требовалось, вставала в шеренгу, когда строились все остальные девочки, и три раза в день распевала гимны в часовне (хотя, сказать по правде, на самом деле она всего лишь шептала себе под нос «дыня-дыня-дыня»). Ела она все меньше и меньше. Элизабет начала тревожиться и спросила Эмму, почему она больше не ходит к мистеру Энглеторпу.
121
Бедная, бедная Эмма! Неужели в семинарии было и впрямь так плохо? Мои отношения с церковью описывались в терминах «вялый последователь». Отец хотел, чтобы мы посещали занятия по изучению Библии, но Грейси так яростно взбунтовалась (Истерика-04), что он вынужден был отступить. Спиветы регулярно ходили в церковь, но помимо отцовской странной привычки дотрагиваться до Распятия и зверски уродовать Священное писание, пытаясь преподать нам урок, наши формальные отношения с христианством не заходили далее воскресных проповедей преподобного Грира в церкви Биг-Хоула.
Не хочу сказать, что не люблю церковь. В отличие от монахинь Сомервилльской семинарии для девочек, преподобный Грир – чудеснейший человек, лучше и не придумаешь. На службе по Лейтону он так мягко и утешающе говорил о его смерти, что, посмотрев посреди церемонии вниз, я вдруг осознал, что мы с Грейси держимся за руки, сами того не замечая. А на поминках дал мне обыграть его в «безумные восьмерки». Потом он отвел мою маму в уголок на пару слов. Она вышла оттуда вся красная и заплаканная, но опиралась на плечо преподобного Грира так доверчиво и умиротворенно, как никогда не опиралась о плечо отца.
Отец же, со своей стороны, у нас дома использовал преподобного Грира в качестве четвертой оси к Святой Троице. Каким бы непостоянным и избирательным в вопросах религии ни был он сам, когда требовалось воззвать к моральным авторитетам, отец поминал либо Иисуса, либо преподобного Грира, по очереди. Например, сегодня так: «Лейтон, думаешь, Иисус воровал печенье?» А завтра: «Лейтон, по-твоему, преподобный Грир стал бы бросать свои подштанники на кухне? Да черта лысого! Убери-ка, пока я тебе не задал хорошую взбучку!»
– Он говорит, ему очень жаль, что так все получилось, – сказала Элизабет. – И предлагает встречаться с тобой после школы. Знаешь, не надо вести себя с ним так неучтиво. Он нам ничего не должен, но проявил столько великодушия.
– А ты с ним виделась? – спросила Эмма встревоженно.
– Он хороший человек, – промолвила Элизабет. – И искренне заботится о тебе. Что ты еще от него хочешь?
– Я ничего не хочу… я… я… – Однако решимость девочки дала трещину.
На следующее утро мистер Энглеторп сам пришел за ней.
– Эмма, – сказал он, – мне очень жаль, что со школой Агассиса ничего не вышло. С другой стороны, может, оно и хорошо. И даю тебе слово – для воспитания молодого ученого я ничуть не хуже его, а, пожалуй, даже лучше. Так и впрямь лучше. Теперь у него не будет возможности заразить тебя своим упрямством. Почему бы тебе не прийти ко мне завтра во второй половине дня?
– Не могу, – помотала головой Эмма, уперев взгляд в стол. – После обеда у нас всякие занятия.
– Занятия?
Эмма кивнула. Послеполуденные занятия в сомервилльской семинарии состояли из изучения Библии, уроков кулинарии и «физической подготовки» – которая на деле выражалась в том, что группа девочек с бадминтонными ракетками в руках шагает по кругу, сплетничая и хихикая под неодобрительным взором сестры Хельги.
– Поверь мне, – заявил мистер Энглеторп, – всегда есть способы обойти правила любого заведения. Я взял в привычку гнуть правила, как мне удобнее.
На следующий вечер он вернулся в их жилище со справкой от врача, где Эмме выносился странный диагноз – остеопеления, или «изворотливость костей», освобождавший ее от молитв и любых физических нагрузок.
– Чудовищный диагноз, – заметил он звучным, очень медицинским тоном, старательно сохраняя на лице серьезное выражение, но не выдержал и расхохотался.
Эмма опасалась, что семинария решит проконсультироваться с каким-нибудь другим врачом, но ректор Мэллард вызвал ее в свой кабинет, изъявил искренние сочувствия по поводу столь изнурительного заболевания и отослал ее – на свободу, в тайный сад.
– Изворотливость костей? – пощелкал языком мистер Энглеторп, открывая ей дверь. – Да, совсем бдительность потеряли…
– А можно мне?.. – с запинкой пролепетала Эмма. Всю ночь ее преследовал один и тот же сон: она проходит через ворота особняка на Куинси-стрит, но навстречу ей вылетает лишь толпа учениц, распевающих на все лады: «Эмма-Эмма-Эмма. Эмма Остервилль. Скучная, противная, как труха и гниль».