Невеста Борджа
Шрифт:
— Я извиняюсь! Пожалуйста, не надо! Скажите гонфалоньеру, что я прошу у него прощения, что я принесу любые извинения, какие он пожелает!
«Ну теперь, конечно, эта глупость прекратится», — подумала я. Но командир ничего не сказал, лишь молча кивнул своим солдатам. Стенающего и дрожащего дона Антонио повлекли навстречу его судьбе. Солдатам стоило немалого труда затащить его на скамейку под деревом.
Я до последнего мгновения не верила в то, что это и вправду произойдет; думаю, никто из гостей не верил. Я вцепилась в руку Джофре; с другой стороны от меня стоял
Петлю сделали посвободнее, чтобы она налезла на толстую шею дона Антонио; когда ее снова затянули, он принялся рыдать.
Внезапно командир подал сигнал, и из-под дона Антонио вышибли скамью.
Толпа ахнула, не веря своим глазам. Лишь Чезаре не издал ни звука.
Дон Антонио повис в прохладном ночном воздухе; его глаза вылезли из орбит и застыли. На миг воцарилась такая тишина, что слышно было, как поскрипывает ветка под качающимся тяжелым телом.
Я посмотрела по сторонам — сначала на Джофре; его мягкое лицо было искажено ужасом. А потом я взглянула на Чезаре.
Взгляд кардинала был внимателен и задумчив, свидетельствуя о работе этого честолюбивого ума. Чезаре смотрел на тело дона Антонио — и сквозь него, на лежащую за ним возможность.
Неделю спустя, в середине июня, когда минуло две недели со времени отъезда Лукреции в Сан-Систо, Ваноцца Каттаней устроила семейное празднество в честь своих сыновей. Мы с Джофре присутствовали на нем наряду с Чезаре и кичащимся своей славой Хуаном, а также кардиналом Монреальским.
По случаю чудесной погоды прием проходил на свежем воздухе, в винограднике, принадлежащем Ваноцце. Был накрыт огромный стол, дабы за ним хватило места и нам, и нашей свите. Стол был украшен цветами и золотыми подсвечниками, а вокруг стояло множество факелов: хотя празднество началось засветло, предполагалось, что оно продлится до позднего вечера.
Идя рядом с Джофре к месту празднества, я держала мужа под руку. Хотя он по-прежнему развлекался с куртизанками и многовато пил, я предпочла закрыть на это глаза. Вместо этого я сосредоточилась на его доброте и решила приложить все усилия, чтобы радовать мужа, ибо я не знала, как еще придать смысл своей жизни.
Когда мы добрались до места вечеринки, меня впервые представили матери Джофре. Ваноцца была красивой рыжеволосой женщиной, невозмутимой и уверенной в себе; от многочисленных родов ее талия несколько раздалась, но все же у Ваноццы по-прежнему сохранилась хорошая фигура, высокая грудь и красивые руки; глаза у нее были светлыми, как у Лукреции. Лицом она очень походила на Чезаре: тот же сильный подбородок, красиво вылепленные скулы и прямой нос. В тот день на ней было платье из серо-сизого шелка, очень шедшего к ее глазам и огненным волосам.
Я отпустила руку Джофре и вложила ладони в протянутые руки Ваноццы; она оглядела меня одновременно и сердечно, и расчетливо.
— Ваше высочество, донна Санча, — произнесла она. Мы обнялись, потом она отступила, взглянула на меня и, подождав, пока Джофре отойдет, сказала:
— Мой сын очень любит вас. Надеюсь, вы будете ему хорошей женой.
Я встретила ее взгляд, не отводя глаз.
— Я делаю все, что в моих силах, донна Ваноцца. Она улыбнулась, явно гордясь своими тремя сыновьями:
Джофре как раз подошел к Хуану и Чезаре и взял предложенный слугой кубок с вином.
— Не правда ли, они хорошо смотрятся вместе?
— Чистая правда, донна.
— Давайте присоединимся к ним.
Так мы и сделали. Я сразу же обратила внимание на то, что Чезаре одет не в обычное свое черное одеяние священника, а в роскошный алый камзол, расшитый золотом; Хуан, как всегда, был разряжен ярко и кричаще, в рубины, золотую парчу и ярко-синий бархат, но кардинал Валенсийский смотрелся куда эффектнее.
Я подошла к Джофре и поприветствовала остальных братьев дежурной улыбкой.
— Ваше преосвященство, — обратилась я к Чезаре, отводя взгляд, когда он расцеловал меня в обе щеки, как надлежало родственнику.
— Гонфалоньер, — обратилась я к Хуану. К моему удивлению, в глазах герцога Гандийского не было ни злорадства, ни вызова, ни скрытого гнева; его поцелуй был вежливым и отстраненным. Казалось, будто он вдруг остепенился.
Я поздоровалась с остальными гостями. Когда настало время садиться за стол, Ваноцца взяла меня за руку и твердо произнесла:
— Пойдем, Санча. Я выбираю, кому где сидеть.
К моему ужасу, она посадила меня между Хуаном и Чезаре.
На мое счастье, в начале ужина общее внимание было приковано к тостам, которые провозглашала Ваноцца как хозяйка дома. Первым она решила чествовать Хуана.
— За гонфалоньера и полководца Церкви, — с чувством провозгласила донна Ваноцца, — который принес всем нам мир и процветание!
Свита Хуана встретила этот тост приветственными возгласами; Хуан величественно поклонился, словно милостивый монарх.
— За мудрого и много знающего кардинала Валенсийского! — объявила следующий тост Ваноцца.
Он был встречен вежливым гулом. Затем очередь дошла до завершающего тоста.
— За принца и принцессу Сквиллаче! — Его встретили безмолвные усмешки.
Ужин, хоть он и показался мне нескончаемым, все же прошел не так скверно, как я опасалась. Хуан ни разу ко мне не обратился; он разговаривал с кардиналом Джованни Борджа, сидевшим справа от него. Что же касается Чезаре, он время от времени ловил мой взгляд; его глаза были полны скорби и мольбы. Однажды он попытался что-то сказать мне на ухо, пока остальные отвлеклись, но я мягко отстранилась, сказав:
— Сейчас не время, кардинал. Давайте не будем причинять себе лишней боли, обсуждая эту ситуацию.
Чезаре снова придвинулся ко мне и прошептал:
— Посмотри на себя, Санча: ты осунулась и похудела. Признайся же: ты так же несчастна, как и я. Но я видел, как ты цепляешься за Джофре. Не говори мне, что такая глупость, как чувство вины, может разрушить нашу любовь!
Я потрясенно взглянула на него. Я не могла отрицать, что меня снедает печаль, но причина ее была куда серьезнее, чем подозревал Чезаре. Я отвернулась от него. Больше мы с ним не разговаривали. Наконец солнце зашло, и слуги зажгли свечи и факелы.