Невеста серебряного змея

— Ведьма-а барина молодого сгубила!

— Как есть ведьма, колдовка, — согласно подвывали рядом, — распустёха, негодящая девка! Сама в нумера явилась, а… — голос осёкся, но эстафету перехватил другой.

— Баяли, что у ведьмы хвост поросячий есть! А ну как проверить бы, братец?

Смачный шлепок. Звук, как будто кого-то полотенцем отходили.

— Ай, Глашка, почто дерешься? — Залебезил мужской бас.

Заныли виски. Во всём теле

была странная ватная слабость. Что происходит? Я что же, телевизор оставила включенным? В театре уснула?

— Я те покажу проверки, Ефимка, охальник! Жандармов ужо вызвали, те разберутся, — раздался зычный женский голос. Таким бы командовать.

— Дык, Глашка, известно же дело — эта актрисулька колдовством незаконным балуется, на учёт в Колдовском приказе не встаёт, вот и подвела её жадность да неопытность, и…

— Жив твой барин, идиот, дышит он! — Раздался другой голос, звучал он с облегчением.

Я медленно разлепила глаза. В них резко ударил свет — острый, яркий, полоснул лезвием.

Перед глазами маячили стены, обитые какими-то дешёвыми зернистыми обоями. Голову снова схватило. С губ поневоле сорвался судорожный вздох. Я повернула голову — и едва сдержала крик.

Передо мной топтались два мужичка — один в чем-то вроде парадной ливреи. Второй же, разбойничьего лихого вида, был одет в добротный теплый тулуп и мял в руках шапку.

Чуть поодаль стояла дорожная женщина в белом фартуке и платке.

— Очнулась, убивица! — Радостно рявкнул на меня лакей в ливрее. Тот самый «Ефимка».

Историческая постановка?

— По какому праву вы меня обвиняете и обращаетесь со мной таким возмутительным образом?! — Подала я голос.

Голову сдавило сильнее. Слабость была жуткая — не вздохнуть. Но позволять обвинять себя непонятно в чём? Дяденька, на дворе двадцать первый век! А я…

Запнулась.

Мне удалось немного приподняться, повернуть голову вбок.

В поле зрения попали руки. Тоненькие, как тростинки. С прозрачными синюшними венками, длинными цыплячьими пальчиками с аккуратно обрезанными ногтями. Руки прикрывали плотные рукава простого платья из добротной, но грубой ткани. Вот руки дернулись, шевельнулось в такт моим попыткам пошевелиться.

Я громко сглотнула. Руки были не мои. И это маленькая родинка на запястье — не моя.

Взгляд дернулся в сторону. И этот молодой парень, который раскинулся в кресле напротив, мне тоже был незнаком. Весь серый, лишенный красок, с присыпанными пылью волосами, с печатью умиротворения на лице. Его грудь едва заметно вздымалась.

Язык примерз к нёбу.

— Что здесь происходит?! — Голос. Низкий для девушки, удивительно мелодичный, сейчас хриплый. Совсем не вязался с тщедушным телом.

Наверное, надо было заорать. Но я не могла.

Где я — спрашивать не стала. Просить вызвать полицию — тоже. Теперь, когда в голове немного прояснилось, я чётко вспомнила, где я была на самом деле, прежде чем очнуться здесь и сейчас.

Я всегда отличалась уравношенностью. Не любила конфликты и никогда не лезла в чужую жизнь. Почему-то многие путали это со слабостью.

— Ты такая заторможенная, — жаловались иногда знакомые.

— Бесхарактерная, — раздражённо орал начальник на работе.

До тех пор, пока я не отказалась пририсовать лишний нолик в одном месте отчётности и убрать в другом. Дело закончилось тем, что начальник отправился куда-то в иные места, а вперёд меня понеслась слава отъявленной стервятницы. А я просто не умела лгать и прогибаться. И не выносила несправедливости.

— Ты замороженная, как рыба, — бросил уже бывший парень перед нашим расставанием, — тебе только в Антарктиде, Юлька, жить! Только зря на тебя два года потратил.

Мне было больно и обидно, но и тогда я промолчала. Просто выставила его вещи за дверь. И только ночью, наедине с собой позволила себе — нет, не поплакать. Этого не выходило. Сухо всхлипнуть в кулак. А потом намотать сопли на нос — и махнуть на новогодние праздники в Питер.

Ерунда. И работу другую найду. И парня. Если не моё — зачем удерживать?

Я не была холодной. Наверное, просто не умела правильно выражать свои чувства, это от бабки моей пошло. Она была дамой со странностями, но воспитала меня хорошо, строго.

Жаль, её год назад не стало. Внезапно. Во сне. А накануне, когда я к ней заезжала, Авдотья, бабуля моя, посмотрела строго, ясно. Ухватила меня сухонькой рукой за локоть и твердо, как привыкла, заявила:

— В Петербург езжай. Заждались там тебя уже, Юленька.

Я удивилась. Не было у нас там знакомых никогда.

— Бабуль, у меня работа, и Пашка любит праздники в теплых странах проводить, — попыталась я объяснить.

— Ничего, скоро освободишься, — покачала головой сухонькая, но всё ещё статная старая дама, — езжай. Там на Литейный мост ступай — и всё как надо будет. Славные там места, Юленька, славные. Ты только не пугайся, — родная моя женщина как-то ласково вдруг улыбнулась, погладила меня по плечу, хотя всегда была скупа на ласку, — намаялся он уже поди в одиночестве-то.

Тогда я о её странных словах быстро забыла. Скорбь, попытка забыться в работе, скандал с начальником, разбирательства, Пашка, которому надоели мои странности, зато устроила моя соседка сверху.

На новогодние праздники я ухватила один из последних билетов на скорый поезд. Вдохнула морозный воздух — и приготовилась насладиться северной столицей.

Если первые два дня в канун праздников меня закружила общая круговерть, а в Новый год отвлекли салюты и всеобщие гуляния, то на второй день навалилась тоска. И не светлая, уютная, которая шалью закутывает, а какая-то беспросветная. Все казалось серым. И тающий снег — как назло, подвела погода, и асфальт, и уставший портье за стойкой в холле, и небо с низкими тучами.