Невеста Субботы
Шрифт:
Она крепче вцепляется мне в запястье. Решила, наверное, что с перепугу я тронулась умом. Но не все, кто близок к смерти, трепещут от страха. Некоторые трепещут от предвкушения.
Синяки и ссадины бледнеют, выцветают, растворяются в моем воображении. Я всегда была отличной рисовальщицей, но теперь могу набросать не только то, что есть, но и то, что еще будет. Кукурузная мука тонкой струйкой стекает на придорожную пыль. Мел скребет по грифельной доске. С крыльев бабочки сыплется синяя пыльца, вычерчивая в воздухе невиданные узоры. Я вижу Ди в подвенечном платье, ее руку, качающую колыбель, детей, которые возятся на прикаминном коврике, в теплом пятне света, пока она сидит у кресла, положив голову на колени мужа, и его крупные, усыпанные веснушками пальцы на удивление нежно перебирают ее локоны.
Я вижу это все, и все это непременно сбудется.
— Ди, — говорю я, наклоняясь поближе, — поклянись мне, что ты выходишь Джулиана. Поклянись, что не отойдешь от его постели, пока он не будет здоров.
Дезире все понимает. Она была со мной в той беседке.
— Клянусь! — выкрикивает она. — Но тебе не надо… тебе не следует… Господи, Фло, неужели ты прямо сейчас?..
— Такой клятве грош цена. — За спиной у меня посмеивается Гастон. — Я же знал, куда целиться.
Мои колени ерзают по влажному ковру. И штанина брюк, и самодельный жгут промокли насквозь, но кровь течет, не останавливаясь. Джулиан печально качает головой. Полуживой от боли, он по-прежнему считает, что знает все лучше всех.
— Задета бедренная артерия, — едва слышно поясняет он. — От таких ран истекают кровью быстро и насмерть. Чудо, что я еще жив. Но я сам во всем виноват. Я никогда не охотился, мне неприятно было наблюдать… как животные бьются в агонии. Но я думал, что стрелять — легко. Наводишь и дергаешь за курок. Это все моя самонадеянность, я так вас подвел… и теперь я умираю, а он… а вы…
Улыбнувшись, я целую его в холодной мокрый лоб. Облизываю соль с губ.
— Ну что ты, милый, — говорю я ему. — Ты не умрешь. И никто здесь не умрет, пока я не выкопаю
Распрямляюсь медленно. Мышцы стали тверже косточек корсета, кожа онемела так, что тронь — и раздастся глухой стук. И только бабочка трепещет внутри меня, еще не видя свет, но уже предчувствуя его.
«Поработай руками, плантаторская дочка! — восклицаю я про себя. — Вот что ты имел в виду, старый пройдоха? А раньше не мог объяснить?»
Смерть вторит мне хриплым хохотом. Меня обволакивает острый запах табака и рома, и я чувствую, как руки Барона Самди на миг сливаются с моими. Потом он отступает, предоставляя мне свободу действий. А что может быть прекраснее свободы?
— Бедный ты мой! — кричу я Гастону. — Хитрость Жерара и жестокость Гийома достались тебе в виде обносков с чужого плеча. Никакой ты не ангел Смерти.
Просто злой мальчишка, который любил ставить подножки тем, кто не мог ударить в ответ!
Сначала недоуменно, а потом с нарастающим страхом он таращится на меня, едва удерживая револьвер в руках. За каждым моим шагом следует выстрел. Пули с треском рвут хитиновый покров, и я чувствую, как он отваливается от меня кусками. Почуяв свободу, бабочка радостно трепещет, бьет крыльями, пляшет, и наконец-то я понимаю, что же она такое.
— Помнишь, как ты закармливал Мари россказнями об ангелах? — спрашиваю я, перекрикивая выстрелы. — Как пугал демонами несчастную Летти? Ты ведь не думал тогда, что все это может оказаться правдой и существует иной мир, такой же осязаемый, как наш? И что этому миру может быть до нас дело? Ну, тогда погляди. И вы все тоже поглядите.
Гастон отбрасывает ставший бесполезным револьвер и вжимается в стену. Глаза его бегают, как у безумного. А Джулиан и Ди, обнявшись, смотрят на меня доверчиво, словно дети в ожидании рождественского чуда, и я не хочу томить их ни секундой дольше.
Раскинув огромные, сверкающие синевой, ни на что в мире не похожие крылья, я делаю несколько взмахов и отрываюсь от земли.
Эпилог
20 ноября 1875 года, Лондон
Дорогая Фло,
Не буду кривить душой и в первых же строках признаюсь, что пишу тебе по настоянию Джулиана. Его томит, что со времени твоего поспешного отбытия ты не подала нам ни весточки. Подобное молчание кажется ему странным. Столько раз он пытался установить с тобой контакт для того хотя бы, чтобы попросить прощения, но ты его игнорируешь. Означает ли это, что ты сердита на него? Как по мне, то я не нахожу в твоем молчании ничего необычного. Было бы разумно предположить, что тебе неприятно вспоминать обстоятельства, при которых мы расстались. Однако мне ничего не остается, как проявить супружескую покорность и выполнить данное мне поручение.
В общем, напишу тебе все как на духу, Фло, а если Джулиан сочтет что-то неуместным, то пусть уж сам вымарывает!
Как ты и обещала, Джулиан не погиб от полученных ран. Однако его выздоровление растянулось на долгие месяцы. И что это были за месяцы! Мы с Фелтоном, его камердинером, несли дежурство у постели, пока хозяин метался в горячке и кричал от боли, которую едва притуплял лауданум. Раны загноились, и встал вопрос о том, чтобы отнять ногу до бедра, но Джулиан наотрез отказался от ампутации. Он был уверен, что выживет и так. Я же сходила с ума от страха и чувства вины перед вами обоими. Спала я в те дни по три-четыре часа. Иногда просыпалась среди ночи и бежала проверять, дышит ли он, жив ли. Когда стало ясно, что утюжить воротнички Фелтону сподручнее, чем менять бинты и перестилать запачканные простыни, я выдворила его из спальни. У хозяйской кровати мне поставили койку, чтобы я могла быть при больном неотлучно.
Тогда мне казалось, что ты дала мне это поручение, чтобы поумерить мою гордыню. Раз уж я как была, так и оставалась служанкой до самого нутра, то роль сиделки подойдет мне как нельзя лучше. Я не знала, как еще искупить вину перед тобой, поэтому рьяно взялась за дело. Ничего из того, что приходилось делать в спальне Джулиана, не было мне внове, и прислуживать ему было гораздо приятнее, чем мадам Селестине. Скажу без ложной скромности, что сама мадемуазель Найтингейл мне в подметки не годится. Кстати, ты, наверное, приятно удивлена грамотностью моего письма и моей связной манере излагать мысли. Так вот, пока Джулиан поправлялся, я была при нем за секретаря! Он диктовал мне письма, а если находил хоть одну малюсенькую ошибку, заставлял переписывать все заново, пока не выйдет идеально. Худшей муки и быть не может, но чего не сделаешь в угоду больному? Пришлось попотеть!
Произошло все на исходе третьего месяца. Болезнь уже миновала, но силы к Джулиану еще не вернулись, и я по-прежнему была его руками и ногами. Однажды утром он велел мне отпереть секретер и вытащить отделанную перламутром шкатулку, которая стояла в самой глубине полки, спрятанная за бумагами. Долго и безуспешно он скреб по замочку ключом, но левая рука была непривычна к мелким движениям. Наконец я попросила ключ и открыла шкатулку сама. На дне желтело колечко. Джулиан объяснил, что это обручальное кольцо его матери. Тут-то я и разревелась, впервые за столько времени. Неужели он предчувствует смерть и хочет поцеловать семейную реликвию? Джулиан улыбнулся, тоже в первый раз за всю болезнь, и сказал, что согнуть колено у него, к сожалению, не получится.
От такого намека я хлопнула себя по бедрам. Можешь вообразить эту сцену, Фло? Хлюпая носом, я втолковываю, что у него горячка и бред. На содержание к нему я хоть завтра пойду, но зачем ему такая жена — необразованная, без гроша за душой, да к тому же из рабов? Я же стыда не оберусь, когда он проспится и возьмет свои слова обратно! А он распластан в постели, лицо бледнее наволочки, но твердит, будто я окажу ему честь. Представляешь, я — ему? Вот умора! Но что мне оставалось делать? Сказав, что верну его по первому требованию, я надела на палец кольцо.
Обвенчались мы через месяц, по особой лицензии, без оглашения помолвки. Как заметил Джулиан, помолвки не всегда заканчиваются добром. А девять месяцев спустя у нас родился мальчик. Мы назвали его не Томас и не Эварист, а Артур. Никто из нашей родни не носил этого имени, и нам хотелось, чтобы он не перенял ничью судьбу. С замиранием сердца ожидаю, что же из него вырастет, потому что это один из немногих английских мальчишек, который не отведает розги. Ему и дня не исполнилось, как мы с его отцом поклялись, что никогда его не ударим — ни под горячую руку, ни после того, как схлынет гнев, а потребность в наказании останется. Поначалу я противилась. Не по-людски это — воспитывать детей без битья! Но вспомнила, как нас с тобой били и что потом из нас выросло, и скрепя сердце согласилась. Через год после рождения Артура у нас появилась дочка. Джулиан предложил назвать ее Лиззи. Он сказал, что это имя имеет для него особое значение, но так и не пояснил, какое именно.
Оба раза я не находила себе места от страха, что мои дети уродятся смуглыми, но кровь Джулиана переборола мою. Когда мне показали Артура, а потом Лиззи и я увидела их нежно-розовые щечки и золотистый пушок над головками — о, это были самые счастливые мгновения моей жизни! Летом, когда мы выезжаем на курорт в Рамсгейт, дети впитывают солнце, как губка апельсиновый сок, но загар к ним совсем не липнет. Ты бы их видела, Фло! Рыжее рыжего, в брызгах веснушек. Настоящие маленькие кельты.
Я могла бы долго рассказывать о проказах Артура и о том, как сладко пахнет от макушки Лиззи, но боюсь тебя утомить. Нам, матерям, только дай шанс похвастаться детворой, но тебе-то каково это слушать? Сколько ни напоминаю себе, что у тебя тоже есть дети, которым ты поешь колыбельную, сердце ноет от боли, что ты не познала радости настоящего материнства. Но раз уж депеши из детской вряд ли тебе интересны, расскажу о всех, кого ты знаешь и чья судьба может тебя волновать.
Марсель Дежарден погиб в начале декабря того же года. К тому времени Париж был взят в кольцо прусскими войсками. По словам очевидцев, Марсель крикнул, что вызовет офицера-пруссака на дуэль, а тот, не дожидаясь картели, застрелил его прямо на месте, безоружного. До Лондона известия добрались под Рождество. Конечно, я горько плакала, но у Джулиана подозревали гангрену, и это было все, что меня на тот момент волновало. О Марселе я не вспоминала вплоть до сегодняшнего дня. Наверное, ты сочтешь меня эгоисткой, ведь мы с тобой рассорились как раз из-за Марселя. Но чувства у меня всегда были попроще твоих, и если уж переживать, то за кого-то одного!
Мари живет в монастыре и, полагаю, довольна собой. Два раза в год, на Рождество и Пасху, она шлет нам письма из Льежа. Не вскрывая конверты, Джулиан швыряет их в огонь. Общими усилиями нам удалось обстряпать дело так, чтобы вся вина пала на Гастона Мерсье. О том же, что Иветт была его сообщницей, мы полиции не сообщили. Джулиан сказал, что проделки матери запятнали бы репутацию Олимпии и Мари, а заодно и наше с тобой доброе имя. Если среди родни затесалась негодяйка, это бросит тень на всех. Мне, признаться, хотелось бы, чтобы Мари вспорхнула к своим ангелами прямо с эшафота, но решение Джулиана показалось мне разумным. Бог ей судья. Но прощать ее мы не собираемся.
Олимпию теперь не узнать. Она набрала вес и так загорела, что легко сойдет за индианку. Парасолю нет места в ее гардеробе, точно так же, как и корсету, да и платье она давно променяла на шелковую тунику и мешковатые шальвары. Видок у нее, прямо скажу, странный. Половину года она проводит в Индии, а остаток времени колесит по Европе с лекциями о восточной зауми. Прошлой весной она была проездом в Лондоне и напросилась к нам ночевать. Давая разрешение, Джулиан не предвидел, что она привезет с собой весь свой табор! Вместо одной гостьи нам пришлось принимать десяток полоумных теософов. Один из них, бородач в чалме, на ломаном английском объяснил, что сам будет готовить все блюда, с какими-то диковинными специями и без
Вечером мы собрались за столом. Зрелище было то еще. Горничные прыскали, глядя, как гости за обе щеки уписывают темно-зеленую слизь с кусками чего-то белого. Я цыкнула на девчонок, но беззлобно. Во-первых, сама думаю, что Олимпия с жиру бесится. А во-вторых, что взять с магдалинок? Джулиан настаивает, чтобы его протеже завершали обучение у нас, так что можешь себе представить, на что похож наш дом с такой-то прислугой!
После десерта дамы и не думали уходить в гостиную, уж очень оживленная завязалась беседа. Гости перебрасывались словечками вроде «карма» и «мыслеоснова», так что слушала я вполуха. Но потом разговор коснулся тебя. Хорошо поставленным голосом Олимпия начала вещать, что ты была духовным учителем, чей совет привел ее к просветлению. Якобы тебя ниспослали на землю, дабы исправить непорядок и тем самым исполнить какой-то там Закон Кармы. Исполнив же его, твое тонкое тело покинуло грубую физическую оболочку и вознеслось в астральный план, возможно, достигнув его высшей ступени. Джулиан деликатно откашлялся. Наверное, он и сам был не рад, что несколько лет назад пересказал Олимпии твою историю. Он искал ответа и не знал, к кому еще обратиться, когда священник отказался обсуждать с ним этакую ересь. Вот и в тот вечер Джулиан сказал, что как католик доктрину Олимпии безусловно отрицает. Однако в том, что помимо материального есть и другие миры, тоже не сомневается. Глупо сомневаться в том, что видел собственными глазами.
К тому времени гости настолько утомили меня своей эксцентричностью, что я ввязалась в спор. Пока Джулиан лежал в забытье, объясняться с полицией приходилось мне. В том, что произошло, мистер Локвуд не увидел и намека на мистику. Как можно после четырех пулевых ранений, одно из которых пробило сердце, преспокойно подойти к врагу и свернуть ему шею? Легко! Все дело — в аффекте. Аффект не только утраивает силы, но и заглушает боль.
Ты думаешь, Джулиан смутился? Ничего подобного! А как насчет всего остального, спросил он. Как насчет синих крыльев, которые выпростались у тебя из спины, разрывая платье? Я напомнила, что, по мнению Локвуда, платье просто треснуло на спине, когда ты, схватив младшего Мерсье за горло, оторвала его от земли и швырнула вниз на мраморный пол. А барабанный бой? — допытывался Джулиан. А огромный костер с искрами-бабочками? На фоне пламени четко выделялся силуэт мужчины, и Джулиан видел, как ты бежала к нему, бежала со всех ног, как потом ты уткнулась лицом в черную грудь, а он гладил тебя по уже сложенным крыльям. Неужели мистер Локвуд может и это объяснить?
Я сказала, что не видела никого костра. Только то, как кровь из разбитого черепа Гастона растекается по черно-белым плитам. Мне было отвечено, что я ничего не видела, потому что не была в тот миг на грани жизни и смерти, между этим миром и тем. Ergo, спрос с меня невелик. А он, Джулиан Эверетт, был. Так что и спорить тут не о чем. Когда он договорил, я огляделась вокруг и увидела, что гости застыли на местах, а те, кто тянулся к блюду с рахат-лукумом, держат руки на весу. И все как один были бледны. Даже те, кого природа наделила смуглотой.
Ну вот, столько чернил извела, а к самому главному подбираюсь только теперь! Этим летом, когда парламент был распущен на каникулы, мы побывали на плантации Фариваль. Джулиан вознамерился показать детям землю их предков и привел задумку в исполнение. Конечно, я опасалась плыть через всю Атлантику с двумя крохами на руках, но вояж оказался не таким утомительным, как я его запомнила. Потому, наверное, что мы ехали первым классом на самом современном пароходе компании «Кунард». Помнишь, как мы с тобой оттаптывали друг другу подолы, когда пытались разойтись в каюте? На этот раз каюта оказалась такой просторной, что детям было где побегать с мячом, а мягкий ковер оберегал от синяков их коленки. Стены были затянуты шелковыми обоями, на окнах — бархатные гардины, и даже защитные бортики на кроватях были из красного дерева. Настоящая роскошь — все как я люблю. Из нашей маленькой компании несладко пришлось только няне. Бедная миссис Прингл, она же Ринни, две недели не покидала дамскую гостиную, где сосала лимон в обществе других жертв морской болезни. Тем временем я сама играла с Лиззи в куклы, а Джулиан показывал Артуру китов и прочую морскую живность.
Но чем ближе мы подплывали к плантации, тем тяжелее становилось у меня на сердце. Язык присох к гортани, хотя к жаре я привычная. Уже потом, когда речной пароходик причалил к берегу, дети вприпрыжку побежали по трапу, за ними семенила нянька и сошел, сильно хромая, Джулиан, а я никак не решалась ступить на землю. Заметив мою неуверенность, муж протянул мне руку, и я вцепилась в нее судорожной хваткой. С таким трудом я вырвалась из этого мира, так зачем же лезу к нему в пасть? Вдруг она опять на мне сомкнется?
Бабушка дожидалась нас на веранде. Она опиралась на мятно-зеленые, блестящие от свежей краски перила и пощипывала ленты чепца. Дети козырнули хорошими манерами: Артур шаркнул ножкой, Лиззи присела, смешно согнув толстые коленки. Усмехнувшись, бабушка поманила их леденцами, и тогда наша мелюзга, забыв о приличиях, затопотала по ступеням. «Какие они у тебя белые», — заметила бабушка, пропуская всех в дом. При виде ее ухмылки, обнажившей бурые зубы, с меня слетела робость. И я, конечно, призналась, что выкрала обоих из коляски у белой леди, в связи с чем меня ищет вся лондонская полиция. Старуха расхохоталась. Сказала, что всегда верила, что я сумею окрутить белого, хотя мой законный брак стал для нее сюрпризом. Но раз так, то ее белые правнуки, безусловно, унаследуют плантацию. У меня на языке крутился ответ, что это вообще-то само собой разумеется, учитывая, сколько средств вложил в плантацию Джулиан — каждая шестеренка на сахароварне куплена за наши деньги! Но я лишь молча поцеловала ей руку. Кстати, про тебя она так ничего и не сказала. Мне кажется, она боится вслух произносить твое имя.
Ни Нору, ни мадам Селестину я на плантации не застала. Моя мать умерла еще в августе семидесятого, сразу после нашего отъезда. Негры рассказали, что ее унесла лихорадка, но я думаю, что ее, как болото, засосала в себя тоска. Мадам Селестине повезло больше. Получив вести о твоем отбытии и моей свадьбе, она вытребовала у свекрови свою долю и вернулась в Натчез, где основала молитвенное общество для офицерских вдов. Наверное, даже лучше, что их обеих там не было. Мадам Селестина так зыркнула бы на моих детей, что я разорвала бы ее на мелкие кусочки, а мама не знала бы, как держаться с белым зятем. Но я все равно прорыдала весь день напролет. Мне ведь так хотелось, чтобы они обе увидели меня такой — не гулящей девкой, а женой видного политика, матерью двух очаровательных крошек, за которыми ходит белая нянька! Это поставило бы точку в конце моей прошлой жизни.
В воскресенье после церкви, где у меня спина чесалась от завистливых взглядов, мы отправились на прогулку. Только Ринни пряталась в спальне, обложившись льдом, — наш климат казался англичанке адским пеклом. Дети играли взапуски вокруг фруктовых деревьев и набивали рты персиками, чавкая и размазывая по лицу мякоть. Мы с Джулианом, держась за руки, прогуливались по дорожкам. Хромота не позволяет ему ходить быстро, но никак не сказывается на его энергичности. Гуляет он черепашьим шагом, зато подолгу. Мы обсуждали дела, связанные с сахароварней, как вдруг на меня со всего разбегу налетел Артур. А за ним и Лиззи, такая липкая и сладкая, что хотелось ее тут же обцеловать. Вереща наперебой, дети потребовали рассказать, как мама с тетей Фло были маленькие. Где бегали, во что игрались. Малыши канючили и висли на мне, а я стояла, как колода, и слова вымолвить не могла.
Что мне им рассказать? Вон там, детки, сахароварня, где управляющий грозился утопить меня в чане с патокой. В шутку, конечно, но для меня слово белого было грозной заповедью, а патоку я по сей день в рот не беру. А там, у крыльца, стояла телега, в которую меня уложили связанную, как поросенка. Телега увезла бы меня на аукцион, если б не вступилась тетя Фло. Потом я пряталась в ветвях дуба, и родной отец смотрел на меня снизу вверх и морщил лоб, пытаясь вспомнить мое имя. Это вам рассказать, да? В Лондоне мы с тобой плели небылицы о нашем детстве и выдавали на-гора всем желающим. Я могла бы солгать и сейчас. Но Джулиан не терпит ложь, он пристыдит меня, он разозлится не на шутку…
Но вот шершавые губы касаются моего уха. «Скрести пальцы, милая, — шепчет Джулиан. — Потом, как подрастут, ты им все расскажешь. А пока скрести пальцы». Тогда будет не ложь, а понарошку, догадываюсь я и скрещиваю пальцы до ломоты в суставах. И вру так самозабвенно, как не врала никогда в жизни, вру так, словно целовала камень Бларни на родине мужа, вру так, словно заговариваю зубы святому Петру, чтобы прошмыгнуть в рай для белых. Про качели, и пикники на день рождения, и как мы с тобой ходили в одинаковых платьях. Вру так, словно ложь может вернуть тебя к жизни.
За моим враньем мы проходим задний двор и останавливаемся у старого бананового дерева. И тут вдруг я недосчитываюсь одного голоска. Хватаюсь за сердце, оборачиваюсь. Но Лиззи просто замешкалась у ржавого чана, прислоненного к стене курятника. Привстав на цыпочки, она держится одной ручонкой за край, а другой машет в воздухе. «Подождите, я хочу ее поймать!» — азартно пищит наша дочка. «Да кого же, Лиззи?» — удивляется Джулиан, и она морщит веснушчатый лобик. «Разве ты не видишь, папа? — спрашивает она озадаченно. — Мама, а ты видишь?»
На этом я могла бы и закончить. Тогда письмо прозвучит особенно трогательно, когда Джулиан после всех правок, которые сократят текст на три четверти, зачитает его на следующем спиритическом сеансе. Я-то знаю, что ты обходишь стороной сборища белых, но Джулиан не теряет надежды получить от тебя весточку. И все же закончить так письмо я не могу. Потому что все это несправедливо, Фло, чертовски несправедливо! Не знаю, превратилась ли ты в Маман Бриджит и пляшешь ли с Бароном под бой барабанов, или твое тонкое тело унеслось в астрал, или ты просто умерла, когда схлынул аффект, даровавший тебе великую силу. Джулиан говорит, что на дороге самопожертвования нет перевалочных пунктов: раз вступив на нее, приходится идти до конца. А я говорю — несправедливо, и все тут! Иногда я пытаюсь представить себе мир, где тебе не пришлось бы приносить такую жертву, но у меня не хватает ни воображения, ни веры. И тогда я злюсь еще пуще.
Но если выбирать, во что верить мне, я знаю, какой бы сделала выбор. Я выбрала бы поцелуй на моей щеке — надеюсь, уже морщинистой и дряблой. Выбрала бы руки, укладывающие меня на ложе, застеленное очень мягко. И пыльцу с синих трепетных крыльев, которая падает и сыплется в глаза, пока не начнет клонить ко сну.
С любовью,