Шрифт:
Лето 1099 года от Рождества Христова
Иерусалим
Голоса гибнущих возопили к пустынному солнцу, и белые, как кость, персты Бернарда стиснули висящий на шее крест. Прикосновение освященного серебра опалило его мозолистую от меча длань, отпечатавшись на окаянной плоти, будто тавро. Не обращая внимания на зловоние обугленной кожи, он лишь усилил хватку, принимая боль.
Ибо боль сия имела свое предназначение — служение Господу.
Вокруг него пехотинцы и рыцари хлынули в Иерусалим кровавой
По убиенным — и по уже полегшим, и по тем, коих сия участь постигнет вскорости, — Бернард вознес торопливую молитву.
На большее времени у него не было.
Укрывшись за конной повозкой, он надвинул капюшон своего грубого рубища еще дальше на глаза, укрыв белоснежные волосы и бледное лицо еще дальше в тени. А затем ухватил жеребца под уздцы, погладив теплую шею животного и чуя биение его сердца не только кончиками перстов, но и слухом. Ужас бурлил в крови коня, испариной исходя с его блестящих от пота боков.
Однако же в крепкой узде животное шагнуло вперед обок него, потащив деревянную повозку по омытым кровью камням мостовой. В повозке находилась только железная клетка — достаточно просторная, чтобы уместить человека. Снаружи клетка была укутана толстыми кожами, скрывая то, что внутри. Но он-то знал. Как и конь, в ужасе закладывавший уши, тряся нечесаной черной гривой.
Выстроившись тесной фалангой, перед Бернардом шли его темные братья — рыцари Ордена сангвинистов, силой оружия прокладывая тропу. Каждому из них эта миссия была куда дороже собственного существования. Тягаться с ними силой и решимостью в сражении не дано было ни одному человеку на свете. Один из братьев вдруг взмыл высоко в воздух с мечами в обеих руках, изъявив свою нечеловеческую природу не только молниеносным сверканием стали, но и зловещим блеском острых зубов. Все они некогда были богомерзкими тварями, подобными запертой в клетке, лишенными душ и покинутыми на погибель, — доколе Христос не посулил им путь к спасению. Каждый заключил темный договор более не утолять свою жажду кровью людской, но лишь освященной кровью Христовой; сие благословение дозволило им ходить наполовину в тени, наполовину под солнцем, балансируя на острие клинка между благодатью и геенной огненной.
Ныне же, присягнув Церкви, каждый служил Богу и воителем, и священником.
Именно сие служение и повлекло Бернарда и прочих к вратам иерусалимским.
В окружении воплей и бряцания сражений деревянная повозка катила ровно и неуклонно. Чувствуя мучительный страх, Бернард жаждал, чтобы колеса крутились еще хоть чуть-чуть быстрее.
Надобно поспешать…
Однако и другая нужда донимала его столь же остро. Кровь капала со стен вокруг него, бежала ручейками по камням под ногами. Железная солоноватость пульсировала у него в голове, туманом наполняла сам воздух, пробуждая грызущий, нестерпимый голод. Он облизал сухие губы, будто пытаясь ощутить вкус того, что ему возбранено.
Страдал не только он.
Из темной клетки раздался вой вурдалака, учуявшего кровопролитие. Его клич воззвал к такому же чудищу, до сей поры таящемуся в Бернарде, — вот только узилище его упыря не из железа, но из обетов и благословений. И все же в ответ на этот вопль зверского голода кончики зубов Бернарда стали длиннее и острее, а жажда — неотступнее.
Слыша эти вопли, его братья устремлялись вперед с умноженной силой, будто убегая от своего прежнего естества.
О лошади сказать того же было нельзя. Как только тварь завыла, жеребец буквально окаменел.
Еще бы.
Демона Бернард изловил и заключил в клетку десять месяцев назад в брошенном деревянном хлеву под Авиньоном во Франции. За века подобным анафемским тварям давали разные имена. Хотя некогда они и сами были людьми, теперь же обратились в напасть, подстерегающую в темных местах, питая себя кровью людей и животных.
Едва заточив нечисть в клетку, Бернард обернул новое узилище толстым слоем кож, дабы внутрь не пробилась даже искорка света. Пелены защитили упыря от испепеляющего света денницы, но за эту защиту ему пришлось расплачиваться. Бернард держал его впроголодь, давая довольно крови, чтобы он выжил, но далеко не достаточно, дабы утолить аппетит.
Сего дня этот глад послужит Господу.
В такой мучительной близости от цели Бернард попытался снова заставить коня тронуться, утешительно поглаживая ладонью покрытый пеной нос животного, но оно не успокаивалось в попытке освободиться, наваливаясь на постромки то одним боком, потом другим.
Вокруг них сангвинисты кружили в знакомой свистопляске сечи. Вопли умирающих эхом отражались от равнодушных камней. Тварь в клетке билась о кожаные стенки, как в барабан, вереща от жажды включиться в резню, вкусить крови.
Заржав, конь в ужасе затряс головой.
Из окрестных улочек и переулков уже потянулись тучи дыма. Ноздри жег смрад горелой шерсти и плоти. Крестоносцы подпалили этот район города. Бернард начал опасаться, что они сотрут с лика земли единственную часть Иерусалима, куда ему надобно пробиться, — ту часть, где можно сыскать священное оружие.
Уразумев, что от коня больше проку не жди, Бернард вытащил меч и несколькими искусными ударами перерубил кожаную упряжь. Понукать почуявшего свободу жеребца не требовалось. Покинув постромки одним скачком, он отпихнул сангвиниста в сторону и устремился сквозь сечу.
«С Богом!» — мысленно проводил его Бернард.
И двинулся к задку телеги, понимая, что никого из братьев отвлекать от боя нельзя. Последние шаги он должен сделать в одиночку.
Как Христос со своим тяжким крестом.
Спрятав меч в ножны, Бернард плечом навалился на задок повозки. Оставшееся расстояние он будет сам толкать ее. В другой жизни, когда сердце еще билось, он был сильным, энергичным человеком. Теперь же наделен мощью, много превосходящей силу любого смертного.
Он порывисто передохнул, ощутив привкус крови, напоивший волглый воздух. Жажда подернула взор алой пеленой. Ему хотелось испить из каждого мужчины, женщины и ребенка в городе. Богомерзкое вожделение буквально раздирало его.