Незаконнорожденная
Шрифт:
Сейчас, открывая сумку, он был странно погружен в свои мысли. Из сумки он вынул пачку писем и тщательно спрятал за пазуху. Потом выложил на стол учебные принадлежности: перья, чернильницы, букварь и даже мою старую грифельную доску. Я села, открыла вчерашний урок и с чувством прочла:
«Как повествует Саллюстий [7] , когда великий Цицерон был римским консулом, восстал человек суетный и мерзкий, именем Катилина. Сей Катилина презирал закон и доброе управление, он жаждал только власти, которую надеялся
7
Саллюстий (86 — ок. 35 до н.э.) — римский историк, автор нескольких книг, в числе которых «О заговоре Катилины».
— Власть всегда влечет! — настойчиво, но тихо перебил мой ментор. — Ярче червонного золота, искуснее женских чар и всегда… всегда!
Для начитанной по истории девочки это была не новость.
— Учитель?
— Всегда! Суетные, алчные и честолюбивые люди рвутся к власти! — Он рассеянно провел рукой по волосам. — Они собираются вокруг каждого трона! Даже здесь!
Здесь? Не о черном ли это посетителе? Или о дворе? Кто эти люди?
Гриндал прочел вопрос в моих глазах.
— Довольно Саллюстия! — быстро проговорил он. — Вы захватили с собой басни, миледи? Эзоповы?
Мои пальцы потянулись к знакомому кожаному томику.
— «Басня о состарившемся Льве, повелителе Зверей, когда он лежал при смерти».
Повелитель… состарившийся… при смерти. Я не могла отыскать страницу. Тонкая ладонь Гриндала накрыла мою, голос снизился до шепота:
— Вообразите, мадам, что старый Лев, умирающий повелитель, оставил совсем немногочисленное потомство. И сейчас все животное царство ждет, кому он передаст трон.
За оконным переплетом возникали и стихали ласковые утренние шумы. Высоко в небе пел жаворонок. Однако в залитой солнцем классной комнате стояла тишина.
— Свою старшую, молодую львицу Лев отослал в пустыню, затем что не ужился с первой супругой. Однако там, в пустыне, львица наша друзей, и многие собрались вокруг, кто сочувствовал ее невзгодам. Теперь она собирается заявить о своих правах, и приверженцы ее накапливают силы.
Мария. Моя старшая сестра Мария. Мой отец развелся с ее матерью, отрекся от Марии и сделал ее прочь.
Мария копит силы — против меня?
Гриндал с опаской глянул через плечо. За дверью на стене висел ковер; по Рождественским играм я знала, что за ним легко может спрятаться человек.
Мне показалось, что ковер шевельнулся. Я повернулась к Гриндалу, но он смотрел в стол, на перистые золотые извилины дубовых волокон.
— Скажем больше, — прошептал он. — У старого Льва, умирающего повелителя, есть еще отпрыск женского пола, младшая львица, и что она любезнее отцовскому сердцу и ближе ему по образу мыслей.
Это обо мне.
Больше не о ком.
— У нее тоже есть приверженцы, те, кто любят ее и новую веру. Однако сестра ее входит в силу, и эти люди напуганы. Их письма вскрывают, их собственные слова обращаются против них. — Он постучал пальцами по
Гриндал смолк. За ковром что-то зашуршало. Я встала, оправила платье — пальцы, коснувшиеся шершавого бархата, были потны — и шагнула к двери.
Предать…
В дверях меня затрясло, однако рука продолжала тянуться к занавесу. Я узнаю, кто меня предает, пусть это будет стоить мне жизни.
«Каждый свой собственный Эдип, говорит Софокл, рожденный разрешить загадки своего неведения».
Ну и дурочку же я сваляла! За ковром было пусто. Серая мышка пробежала вдоль стены — ее шуршанье и достигло моих чутких со страху ушей. Я села рядом с Гриндалом и взяла Эзопа — руки у меня еще дрожали.
— Вы говорили, сэр: «Маленькая львица! Предадут ли ее?».
Молчание. Гриндал вздохнул, отодвинул букварь в серебряном чеканном переплете — давнишний подарок Кэт — и взял книгу изречений.
— Давайте займемся грамматическим разбором, миледи.
Его тощий палец уткнулся в латинский стих.
Si labat fortuna,
Itidem amid collabascunt:
fortuna amicus invenit.
— Плавт. — сказала я наугад и начала переводить:
— «Когда отворачивается удача, отворачиваются друзья; друзей обретешь с удачей».
Что Гриндал хочет этим сказать: что друзья со мной, лишь пока мне улыбается Фортуна? Остальные не в счет. Но Гриндал?..
— Еще одно упражнение, мадам Елизавета.
Он потянулся за доской и коряво, даже сердито, вывел слова, которых я прежде не видела:
VIDE AMPLISQUE ETIAM.
Таких простых упражнений мне не задавали давно — с тех пор как мы с Кэт начинали учить латынь, десять лет назад.
Я мысленно повертела фразу и торопливо перевела:
— Vide amplisque etiam? смотри и смотри снова.
— Нет! Неверно! Еще раз! Еще раз! Снова. Лихорадочный жест, которым он сопроводил свои слова, окончательно уверил меня в важности задания.
Я попыталась перевести иначе — получилось довольно коряво:
— Смотри больше — и смотри больше снова.
— Да! Да! Именно так. — Он закрыл глаза и чуть слышно прошептал:
— Запомните, миледи: смотри больше и смотри больше снова.
Длинным рукавом он вытер дощечку, пачкая мелом черную ткань. Потом нахмурился и нарисовал две фигуры, одну рядом с другой. Я схватила доску обеими руками и уставилась на рисунок.
Сердце… и река… или ручей? Мой наставник подался вперед… приложил палец к губам.
— Запомните, миледи. — Пальцем он провел черту от сердца к воде. — Запомните! — Голос его звучал теперь спокойнее. — И еще помните слова великого Цицерона, когда он ждал, чтобы заговор Катилины сделался явным, — прежде чем нарыв можно будет вскрыть, надо чтоб он созрел и весь гной собрался в головке.