Нежданно-негаданно
Шрифт:
Он испуганно вздрогнул, когда катер на повороте накренило и качнуло; вздрогнул и поднялся, выглядывая берег, на который правил Галкин, но никакого берега, как ни всматривался, не увидел. Туман стоял сплошной стеной, и катер, казалось, топтался, буксовал на месте, не в силах выбраться за нее, за эту отвесную стену, снова и снова соскальзывая с ее кручи; Павел не помнил, чтобы он когда-нибудь попадал в такой туман, настолько густой и плотный, что с трудом, будто из глубокого и темного колодца, пробивалось смутное мерцание воды. Глаза упирались в сплошное серое месиво и невольно зажмуривались, закрывались от его близости. По времени пора бы уже приехать, однако не похоже было, что они причаливали; Павел вошел в рубку, и по тому, с какой пристальностью, с каким беспокойством, вытягивая шею, всматривался в темь Галкин, надеясь что-нибудь там увидеть, понял, что они заблудились. Что ж, этого и следовало ожидать. Умные люди в такую сгинь в дорогу, да еще по воде, ясное дело, не отправились бы… И он, Павел, тоже как маленький, куда повели, туда и пошел, не пробовал даже возражать. Теперь что ж, теперь крутись, пока не наткнешься на тот или другой берег. Наверное, они все-таки проскочили Матёру выше, а потом незаметно развернулись и пошли по течению. Наверное, так и получилось. А если так, надо, значит, брать вправо и попробовать встретить Матёру с другой стороны, от своей Ангары. Павел неуверенно, только подавая на совет, кивнул Галкину вправо, и тот, обрадовавшись, что не ему одному отвечать за руль, не раздумывая, туда и повернул.
– Долго что-то, – почуяв недоброе, насторожился Воронцов, стоявший от Галкина слева. – Где мы? Почему так долго? Остров, что ли, потеряли? А?
– Найдем, – без уверенности ответил Галкин.
От голосов встрепенулся дремавший в углу Петруха, поеживаясь от холода (был он, как и днем, все в той же рубахе навыпуск), высунулся в дверку.
– Ого, туманчик-то! – удивился он, захлопывая дверку, и стал, согреваясь, растирать руками грудь. – Хоть ножиком режь. Закружали, значит? Закружали, закружали… Я говорил… – Ничего толкового Петруха не говорил, ни от чего не предостерегал, но как было упустить случай и не намекнуть о какой-то своей, хоть и самому неведомой, правоте – и Петруха его, конечно, не упустил. – В такой туман надо рыбой быть, чтоб не закружать. Дела-а-а!
Проплыли еще минут пятнадцать – вдвое больше того, чем нужно, чтобы наткнуться со своей Ангары в Матёру или Подмогу – ничего: ни берега, ни знака какого, ни просветления, одна вязкая и бесконечная, еще больше, чудилось, загустевшая, как студень, масса тумана. Галкин повернул к Павлу лицо, спрашивая, что делать, куда поворачивать, и Павел в ответ пожал плечами: не знаю.
– Глуши, – решившись, сказал он.
Галкин поднялся и заглушил двигатель. Павел вышел на борт, прислушиваясь, как затихает шуршание воды и тумана, – самой воды уже не было видно совсем. Он взял чурбан, на котором перед тем сидел, и кинул его вниз – там глухо и вязко плеснуло, там, значит, была все-таки вода.
Воронцов не выдержал:
– Долго мы еще тут будем возиться? Вы что – не понимаете или понимаете? Скоро утро, надо дело делать…
– Не кричи! – оборвал его Галкин. – Тут тебе не собрание.
И Воронцов, как ни странно, сдержался и умолк, догадавшись, что приказами здесь не поможешь. Однако «не кричи», которое обидело его, потому что он не привык к такому обращению к себе, подвинуло его к другому решению, он потребовал от Петрухи:
– Кричи.
– Че – кричи? – не понял тот.
– Что хошь кричи. Хоть «караул». Есть же тут где-то живые люди или что? Может, они услышат. Или вы все сговорились? Ну?!
Петруха не сразу, не вдруг, показав, что он подумал и согласился с Воронцовым, пошел в нос катера, и оттуда донеслось:
– Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Где вы? Э-э-эй!
Ни звука в ответ. И смешно было надеяться, что кто-то отзовется: туман тут же, на месте, впитывал и топил голос, выбраться из его трясины ничто не могло.
Снова завели двигатель и поплыли, правя, казалось, к наконец-то точно угаданному берегу, не отыскав его, поворачивали к другому, потом к третьему – и ни к одному не могли добраться. Все сгинуло в кромешной тьме тумана.
– Так нам и надо, – уже с последней, безучастной злостью, обращаясь к Воронцову, сказал Павел. – Какого дьявола было на ночь плыть – до утра бы не подождали, что ли?
– Если бы ты днем их привез, не поплыли бы, – оправдался Воронцов.
Павел смирился: будь что будет. Он уже не подсказывал Галкину держать ни вправо, ни влево, тот правил куда-то, в какую-то пустоту, самостоятельно. Затих, смирившись, и Воронцов, он сидел с опущенной головой, бессмысленно глядя перед собой красными, воспаленными за ночь глазами, но время от времени не забывал расталкивать дремавшего рядом Петруху. Петруха встряхивался, выходил на борт и глухо и безнадежно кричал, едва слыша себя, все то же:
– Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Эй, Матёра-а!
Затем возвращался и, наваливаясь по-братски на Воронцова, опять засыпал.
В конце концов, отчаявшись куда-нибудь выплыть, Галкин выключил мотор. Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман, и ничего, кроме воды и тумана.
Заплакал со сна, тревожно и неутешно, мальчишка, и старухи очнулись, завозились, распрямляясь и вздыхая, – они так и не укладывались, дремали сидя, каждая на своем месте, кто где устроился с вечера и остался после разговора. Сима, что-то наговаривая, стала успокаивать мальчишку, и он умолк, срываясь временами лишь на слабые и подавленные всхлипы. В курятнике у Богодула было даже и не темно, а слепо и исподно: в окне стоял мглистый и сырой, как под водой, непроглядный свет, в котором что-то вяло и бесформенно шевелилось – будто проплывало мимо.
– Это че – ночь уж? – озираясь, спросила Катерина.
– Дак, однако, не день, – отозвалась Дарья. – Дня для нас, однако, боле не будет. Где мы есть-то? Живые мы, нет?
– Однако что, неживые.
– Ну и ладно. Вместе – оно и ладно. Че ишо надо-то?
– Мальчонку бы только как отсель выпихнуть. Мальчонке жить надо.
Испуганный и решительный голос Симы:
– Нет, Коляню я не отдам. Мы с Коляней вместе.
– Вместе дак вместе. Куды ему, правда что, без нас?
– Ты не ложилась, Дарья?
– Я с тобой рядом сидю. Не видишь, ли че ли? Это ить я сидю-то.
– Потеперь вижу. Я куды-то летала, меня тут не было. Ниче не помню.
– Куды летала – там люди есть, нет?
– Не видала. Я летала по темени, я на свет не выглядывала.
– А ты кто такая будешь-то? С этого-то боку кто у меня?
– Я-то? Я Настасья.
– Это которая с Матёры?
– Она. А ты Дарья?
– Дарья.
– Это рядом-то со мной жила?
– Ну.
– Я ить тебя, девка, признала.
– Дак я тебя поперед признала.
– Вы че это? Че буровите-то? Рехнулись, че ли?
В два голоса ответили:
– Рехнулись.
И замолчали, то ли пристыженные, то ли смущенные своими же несуразными словами. Тревожную и тяжелую тишину пилило хриплое, ширкающее дыхание Богодула. В лад ему, движением успокаивая себя, покачивались вперед-назад старухи.
– Че там в окошке видать-то? Гляньте кто-нить.
– Нет, я боюсь. Гляди сама. Я боюся.
Уставились в окно и увидели, как в тусклом размытом мерцании проносятся мимо, точно при сильном вышнем движении, большие и лохматые, похожие на тучи очертания. В разбитую стеклину наплескивало сыростью. Сполз с нар проснувшийся Богодул и приник к окну.