Нежелание желаний
Шрифт:
Мои глаза открылись от света… Мне давно плевать на свет во всех смыслах этого слова, но тем не менее причиной моего пробуждения стал именно свет, бьющий в глаза. Не знаю, сколько я проспал. Судя по ощущению – всего ничего. Но одно я знаю точно – я не засыпал на покрытой облупившейся зеленой краской деревянной скамейке почти что под открытым небом…
Я медленно сел. Медленно осмотрелся по сторонам. Это не было местом, в котором я засыпал… Это место вообще не было мне знакомым… Я посмотрел на свои руки… Это не были мои руки… Я никогда особого внимания внешнему виду не придавал, да и за гигиеной не всегда следил, если честно, но вид мозолистых рук с многолетней въевшейся грязью, заскорузлых
Не взволновала меня и моя одежда – старый, засаленный, изорванный пиджак коричневого цвета, который наверняка был подобран на свалке, когда-то серые брюки в клетку, все в пятнах машинного масла, которые были наверняка позаимствованы там же, и ботинки, в подошве которых дыр было больше, чем в дуршлаге. Я полюбовался на свой грязный голый большой палец, высовывавшийся из дырки на правом носке, а затем изучил его левого собрата, которого тоже не прикрывал от ненастий природы защитный слой обувной кожи…
Я сидел на полуразломанной деревянной лавке, состоящей из двух брусьев и стоящей под каким-то дощатым навесом. Моя спина упиралась в такую же дощатую стену, а рядом с лавкой была дверь с облупившейся синей краской и отломанной ручкой, и явно уже очень давно никто этой двери не открывал. Дощатый навес опирался на несколько грубых деревянных столбиков, которые стояли на точно таком же рассохшемся дощатом настиле, как навес у меня над головой и стена у меня за спиной. Все это напоминало крыльцо бедного дома, оставленного много лет назад. Мой взгляд, медленно изучающий окружающую обстановку, остановился на одной необычной, но такой знакомой детали. Рельсы. Старые, заросшие травой ржавые рельсы проходили прямо около деревянного рассохшегося крыльца. Такие рельсы я не раз видел в своем родном мире… Ими тоже явно очень давно не пользовались.
Настил был усыпан осколками бутылок, мусором, бумажками, окурками. С другой от меня стороны стены было небольшое, давно разбитое окошко. Оконный проем был изнутри забит фанерой, но в раме торчал осколок стекла. Я встал со своего места и медленно подошел к разбитому окну и попытался разглядеть себя в отражении.
Стекло было мутным и грязным, но и того, что я там увидел, мне в принципе хватило. Бродяга. Самый настоящий, длительно выдержанный вдали от ванны и прочих социальных благ бродяга. Осунувшееся, давно не бритое лицо с многочисленными следами беспробудного пьянства и глупых драк. Синяки под глазами, спутанные и сальные волосы… Картина была настолько гармоничной, что не вызывала удивления – никто другой не мог быть обладателем такой одежды, обуви и таких рук. Но это лицо не было моим, даже если бы я совсем завязал с гигиеной лет двадцать назад…
Я еще раз огляделся. Мое внимание привлек небольшой шум, доносящийся из-за кустов по ту сторону рельсов. Кажется, оттуда даже небольшой дымок вьется. Нетвердой шатающейся походкой я пересек одинокую ветку железной дороги и углубился в кусты.
По дороге я еще подумал, что это явно зелень моего мира. Немного суховатая, чуть-чуть незнакомая, но все же – явно родная. В каждом мире она своя. Я не слишком увлекаюсь ботаникой, но иногда обращаю внимание на различия. Но мне и так уже давно было понятно, что я дома… В родном мире. В несколько непривычном для себя качестве и в совершенно незнакомом месте, но покрой костюма, обувь, рельсы, окурки – сомнений у меня не оставалось, хотя их там и изначально не было… Я не знал, что вернулся в родной мир, – у меня в голове вообще не было никаких мыслей – одна звенящая пустота. Это было скорее ощущение.
Раздвинув руками очередные кусты и еще несколько раз зацепившись и без того порванным костюмом, я вышел на крохотную полянку. На полянке горел маленький костерок – меж трех рыжих кирпичей, сложенных треугольником, сухо потрескивал огонек, пожирающий кучку веточек и того же мусора, что попадался мне под ногами во время моего недолгого перехода через заросли. На кирпичах лежали несколько металлических прутиков, на которых стояла вскрытая консервная банка, в которой лениво побулькивало какое-то густое черное варево.
У костра сидели двое. Один – черный, другой – белый. Судя по всему, они принадлежали к той же социальной группе, что и я. Обернувшись на треск раздвигаемых веток, черный – пожилой полноватый седеющий негр в полинявшей от солнца кепке – удивленно улыбнулся:
– О, нашего полку прибыло! – Сказано это было более чем благожелательно, я бы даже сказал, радушно. – Ты кто такой будешь и откуда?
– Да чтоб я знал… – А вот это было сказано мной абсолютно искренне, хотя и совершенно незнакомым хриплым голосом.
– Так тоже бывает, – кивнул вопрошавший. Видимо, его мой ответ полностью удовлетворил, и он хлопнул по земле рядом с собой. – Присаживайся, если других планов нет!
Я послушно сел на указанное место, испытывая странное чувство благодарности за нежданное приглашение. Уже сидя, я внимательно рассмотрел пригласившего меня человека и его соседа. Оба мужчины. Оба старше пятидесяти, хотя приглашавший меня явно старше шестидесяти. Иссиня-черная кожа первого. Кажется, такая бывает у эфиопов или выходцев оттуда… Обращался ко мне этот человек на английском, так что, похоже, именовать его следует афроамериканец, хотя мне все эти политкорректные штучки всегда были до одного места… Этому отдельному индивидууму, которому великая американская мечта, похоже, подарила лишь одно его гордое именование, тоже. В смысле, туда же. Одет он был, как и я, в повидавшие много на своем веку обноски, как и я, был небрит, только его щетина уже давно была седой, что придавало ему такой неуместный тут благородный ореол. Мужчина спокойно взирал на то, как я его изучаю, и не мешал этому процессу.
Я перевел взгляд на другого – рыжий, с вьющимися волосами и белой кожей, на которой так ярко и неуместно выглядит грязь. Веснушчатый, с голубыми глазами. Он настолько контрастировал со своим соседом, что эту парочку вполне можно было бы принять за художественную абстракцию… Инь и Ян постиндустриального века. А теперь еще и я, как переходный период. Очень мило.
Потом я молчал, а Билл – говорил. Билл – это который негр, ну, в смысле афроамериканец. А Джордж – ирландо-англичанин… Но сидели мы все-таки где-то посреди Североамериканского континента, по крайней мере так я понял из обрывков длинного рассказа. Я знал, что у моих соседей есть и другие имена… Те, которыми их когда-то назвали родители, но это для них уже давно не имело значения… Вернее даже будет сказать, что они предпочитали, чтобы им о них не напоминали… Еще немного – и стихами заговорю…
Билл рассказывал важные вещи. Он рассказывал, что у госпожи Дуллитл опять подгорел пирог, о том, что юный Джимми поймал вчера в пруду большого окуня, о том, что у старого Тома с мельницы прошла спина… Он все рассказывал и рассказывал, а я думал о том, как редко люди думают и говорят о том, что важно не для них самих, а для других.
Что останется, если из наших повседневных разговоров убрать все попытки самоутверждения и самолюбования… А также все приказы, капризы и прочие… пожелания… Ох и мало же там останется… А Билл все говорил и говорил о по-настоящему важных вещах, которые лично его не касаются. И это не было просто желание потрепать языком, уж я-то это знаю…